Екатерина не пошевелилась, не открыла глаз. Обеспокоенный Лесток взял ее за руку, пощупал пульс. Он был слабый и учащенный. Лейб-медик осторожно положил руку вдоль тела и вышел.

— Утром еще раз пустим кровь, — донесся его голос из соседней комнаты. — И нельзя ли перевести их высочество в более теплое помещение? Здесь дует из всех щелей!

Чоглакова что-то ответила невнятно.

«Что можно ждать от женщины, которая зла от природы и которую к тому же всегда тошнит?» Это была последняя здравая мысль. Екатерина потеряла сознание. Она уже не видела, как к алькову приблизилась горничная-финка с большим тазом воды.

— Господин Лесток велел сделать охладительные компрессы, — сказала она, ни к кому не обращаясь, и окунула полотенца в таз с ледяной водой. Девочка-калмычка смотрела на нее из-за канапе, куда она забилась от страха. Продолговатые глаза ее округлились, сквозь смуглость щек проступил румянец.

Когда отжатое полотенце положили на лоб Екатерине, она вскрикнула. Компресс не принес облегчения, он обжигал. Ледяные струи потекли за уши, и она явственно увидела перед собой большой куб льда. Он был прозрачен, с острыми краями, правильными гранями, бирюзовые тени бродили в его загадочной глубине. Екатерине казалось, что ледяной куб надвигается на нее и неминуемо раздавит, если она не убежит. Но ни руки, ни ноги ей не повиновались. Екатерина вскрикнула и тут же рассмеялась своей наивности. Как же этот куб может раздавить ее, если он стоит на санях? Русские всегда зимой ездят на санях, это их линейный экипаж, поставленный на полозья. От лошадей валит пар, а на ледяном кубе, как на возу дров, сидит мужик в тулупе и хлопает от холода руками в больших рукавицах. Ледяной куб он выпилил в Неве, а теперь везет его в герберг, чтобы набить ледник.

Но почему она едет рядом с этими санями? Куда? Ах, вспомнила, она едет на бал, на встречу с Сакромозо. Кто здесь давеча толковал про Сакромозо?

Воспоминание о мальтийском рыцаре вывело ее на поверхность здравого смысла из того отвратительного небытия, где ледяной куб вот-вот должен был разбиться на тысячу вертящихся, острых кристаллов. Она вспомнила Лестока, который только что был в этой комнате и со значительным выражением лица толковал ей о рыцаре, чернобровом красавце с острова Мальта. Интересно, знает ли Лесток о его посредничестве в тайной переписке с матерью?

Потом она долго, захлебываясь от жадности, пила клюквенный морс — восхитительный напиток! Может быть, из-за клюквы она и пропотела? Екатерине казалось, что она лежит в луже воды.

А первая встреча с Сакромозо была не зимой, а в марте, везде вокруг были тогда ручьи и талая вода. Во время кадрили Сакромозо шепнул ей на ухо:

— Я привез вам письмо от вашей матушки…

Екатерина с ужасом прижала палец к губам, призывая его к молчанию, и осмотрелась — не слышал ли кто-нибудь этих крамольных слов. Только через десять фигур она смогла дать ему ответ:

— Я не могу принять вас у себя. Мне запретили принимать кого бы то ни было.

— Предоставьте действовать мне и ничего не бойтесь, — беспечно сказал Сакромозо и спокойно отвел ее к креслам. Он вел себя как истинный рыцарь, защитник обиженной и оскорбленной женщины.

Екатерина не видела, как продолжался бал. Во время ужина она не могла есть и все время искала глазами Сакромозо, боясь, что он выкинет какую-нибудь небезопасную каверзу — он так смел и совершенно не представляет ее жизни во дворце.

И когда она поняла, что роковое письмо не будет ей передано на этом балу и успокоилась, перед ней вдруг опять возник Сакромозо. Это было как раз в момент прощания с хозяевами, рядом стоял великий князь, Чоглакова, еще кто-то из русских.

Сакромозо вначале приложился губами к руке великого князя, потом повернулся к Екатерине. На глазах у всех он вместе с платком вытащил из кармана крохотную записку, туго свернутую в трубочку, низко склонился и, прижавшись губами к руке великой княгини, вложил ей в пальцы записку. Никто внимания не обратил ни на платок, ни на трубочку из бумаги. У Екатерины так тряслись руки, что она чуть не уронила злополучную записку на пол, прежде чем сунула ее в перчатку, которую держала в руке. Проще было бы положить записку в карман, но она боялась, что Чоглакова заметит этот жест и вздумает обыскивать ее.

Далее Сакромозо галантно повел Екатерину к выходу и, не скрываясь, сказал, что умоляет ее величество подумать и дать ответ в следующий вторник, на балу. И опять на это никто не обратил внимания. Мало ли какого ответа ждал от нее Сакромозо — может, он задал вопрос, касаемый русских обычаев, или они поспорили относительно строчки в сочинениях мадам Севинье.

Ночью в туалетной, запершись на крючок, Екатерина прочитала записку от матери: вопросы, просьбы, тон тревожный и требовательный. Главное, объяснить им ее теперешнее положение, как они бестолковы там все, в Берлине!

Но вот нелепица! Держать в руках путеводную нить для прямого общения с матерью и зависеть от таких мелочей, как бумага и чернила. Чоглакова, ссылаясь на Бестужева, запретила Екатерине держать в своих покоях письменные принадлежности. В конце концов в качестве бумаги был использован вырванный из книги передний чистый лист, а чернила тайком принес камердинер.

Дважды отдавала Екатерина Сакромозо письма для матери. Как уж он переправлял их в Берлин, это его дело, но ответы от Иоганны она получила.

Отношения с Сакромозо сложились самые дружественные. Они встречались на куртагах и в театре, премило беседовали, танцевали, иногда обменивались книгами. Бдительная Чоглакова всегда находилась рядом, и каждый час Екатерина ждала от нее нареканий, но почему-то не получала. Она относила это на счет Лестока. Наверное, он заступился за великую княгиню перед государыней.

С приятными мыслями о Сакромозо Екатерина заснула. Ей приснился остров Мальта, такой, как о нем рассказывал рыцарь: высокие дома из желтого песчаника, скалы и очень мало земли в расщелинах, из которых пучками, как зеленые стрелки лука, растут пальмы. «Плодородную почву на Мальту привозят в мешках, — рассказал ей мальтиец. — Был даже обычай привозить землю в качестве пошлины». На Мальте было весело, никакой Чоглаковой, ни мужа, ни пьяной Крузе, только бабочки и удивительно синее море.

Ночью был кризис. Медики столпились у кровати Екатерины и шепотом ругались по-латыни. Лесток горячился больше всех. По его настоянию явились горничные, переодели Екатерину в сухое белье, а потом перенесли в другую, более теплую комнату.

На утро у больной еще был жар, но значительно более слабый, чем прежде. Гюйон оказался прав, это была не оспа, а корь — жесточайшая, но и она отступила. Хотя тело Екатерины ото лба до пяток было покрыто не просто сыпью, а пятнами, величина некоторых была с монету, за жизнь ее можно было не опасаться.

Екатерина первый раз за эти дни поела и попросила переставить кровать к окну. Настроение окружающих заметно улучшилось. Все знали, что коревая сыпь не оставляет на лице рубцов и оспин.

Когда слухи о выздоровлении Екатерины достигли ушей Елизаветы, она сама навестила больную, разговаривала очень милостиво и пробыла у постели около получасу.