Теми же причинами, что исключение женщин из истории культуры, объясняется недопущение их во властные структуры, которым, в свою очередь, нередко оправдывают то, что школьные уроки истории посвящены почти исключительно жизни мужчин. В 2013 г. в Великобритании разгорелась дискуссия о преподавании истории, инициированная Майклом Гоувом, который в то время занимал пост министра образования и продвигал новую национальную учебную программу по истории, «возвращающую к основам»[91]. Он и его сторонники, этакая армия Грэдграйндов[92] XXI в., настаивали, что детям нужны «факты»[93]. Что им требуется «прочный фундамент для знаний».

Этот «прочный фундамент», сложенный из «кирпичиков-фактов», которые должен знать каждый ребенок, грешил, помимо прочих недостатков, почти полным игнорированием женщин. В программу для учащихся 7–11 Key Stage 2 («второй ключевой этап», или младшая ступень средней школы) не было включено ни одной женщины, кроме двух королев из рода Тюдоров. На «третьем ключевом этапе», или старшей ступени средней школы (11–14 лет), ученикам предлагалось познакомиться с жизнью всего лишь пяти женщин, четыре из которых (Флоренс Найтингейл, Мэри Сикол, Джордж Элиот и Анни Безант[94]) были «свалены в кучу» в разделе «Меняющаяся роль женщин», что давало все основания верно предположить, что остальная часть учебной программы была посвящена исключительно мужчинам.

В 2009 г. известный британский историк Дэвид Старки раскритиковал женщин-историков за то, что они, по его мнению, слишком много внимания уделяют женам короля Генриха VIII, а не самому монарху, который, по его словам, должен рассматриваться как «центральная фигура»[95]. Отвергая «мыльную оперу» его личной жизни как малозначимую по сравнению с официально признанными политическими заслугами (в частности, реформацией), Дэвид Старки настаивал, что, «если взглянуть на историю Европы непредвзято, мы увидим, что ее (за исключением последних пяти минут) творили белые мужчины, потому что именно у них были власть и влияние; делать вид, что это не так, – значит фальсифицировать историю».

Позиция Дэвида Старки основана на убежденности, что частная жизнь человека не имеет значения. Но разве это так? Взять хотя бы частную жизнь некой Агнес Хантингдон (род. после 1320 г.), о которой нам известно из материалов судебных разбирательств, связанных с двумя ее замужествами[96]. Мы выясняем, что она была жертвой домашнего насилия и что законность ее первого брака оспаривалась, поскольку родные не одобряли ее выбор. Вечером 25 июля 1345 г., после того как второй муж напал на нее, Агнес Хантингдон сбежала из дома. Той же ночью муж Агнес явился в дом ее брата. У него был нож. Насилие в отношении женщины, жившей в XIV в. (и отсутствие у нее свободы выбора), – что это: малозначимые подробности ее частной жизни или часть истории женского бесправия?

Произвольное разделение человеческой жизни на частную и общественную в любом случае носит безусловно искусственный характер. Частное и общественное тесно переплетаются друг с другом, одно не существует без другого. В беседе со мной Кэтрин Эдвардс, учительница истории, активно участвовавшая в кампании против реформ Майкла Гоува, обратила мое внимание на недавнее исследование, посвященное роли женщин в Гражданской войне в США. Эта роль была далеко не второстепенной: «женщины с их пониманием своего предназначения полностью подорвали боеспособность конфедератов».

Женщины, принадлежавшие к высшим слоям общества и воспитанные на безусловной вере в миф о своей слабости и беспомощности, просто не могли преодолеть уверенность, что настоящие леди не должны трудиться. Будучи не в силах заставить себя занять рабочие места, оставленные отправившимися на фронт мужчинами, они в письмах умоляли мужей дезертировать, вернуться домой и защитить их. Простые женщины проявили свое недовольство более активно – они организовали сопротивление политике конфедератов, «потому что практически голодали, и им нечем было кормить семьи». Игнорировать роль женщин при анализе итогов Гражданской войны в США – значит поддерживать дефицит не только гендерных данных, но и данных, касающихся становления Соединенных Штатов. Эта роль, пожалуй, из тех «фактов», которые не мешает знать.

История людей. История искусства, литературы, музыки. История самой эволюции человека. Все это преподносится нам как набор объективных фактов. Но на самом деле эти факты лгут. Все они искажены, потому что не учитывают половину человечества, – лгут даже сами слова, которыми мы передаем полуправду. Это искажение выливается в дефицит данных. Оно коверкает наше представление о самих себе и представления о том, что, как нам кажется, мы знаем о самих себе. Оно питает миф об универсальности мужчин. Вот это действительно факт.

Миф об универсальности мужчин отличается необычайной живучестью. Он и сегодня влияет на наши представления о себе – и если мы что-то поняли за последние несколько лет, так это то, что самоидентификация, то есть осознание своей половой, этнической или другой принадлежности, – отнюдь не мелочь. Самосознание – великая сила, которую мы игнорируем и искажаем себе на погибель: Трамп, Брекзит и ИГИЛ[97] (приведем лишь три свежих примера) – эти глобальные явления, опрокинувшие мировой порядок, – все это проекты, движущей силой которых, в сущности, служит самосознание. Искажать и игнорировать самосознание нас заставляет именно «мужской перекос», скрывающийся под маской гендерно нейтральной универсальности.

Мужчина, с которым у меня был короткий роман, пытался переубедить меня, уверяя, что я ослеплена идеологией. По его мнению, будучи феминисткой, я не могу воспринимать мир объективно и рационально, так как смотрю на него сквозь призму феминизма. Когда я возражала, что то же самое можно сказать и о нем (он считал себя либертарианцем), он не соглашался со мной. Нет! Он объективен. Его устами говорит здравый смысл, «абсолютная истина» Симоны де Бовуар. Свой взгляд на мир он считал универсальным, а взгляд феминистки – нишевым, идеологизированным.