Мами была не просто очарована домом, она пришла в совершенное восхищение, видя его обшитые деревом стены, шкафы, холодильник на кухне, красную плитку на полу в гостиной. К тому же после жизни в нью-йоркской квартире великолепие сада показалось ей чудом небесным: «Боже мой, Сэм, — говорила она, — да это же Центральный парк!»

Под вечер уже никто не сомневался: сколько бы ни длилась их галантная игра, однажды она переберется жить в этот дом с его фруктовым садом. Эдди нечаянно оговорился, сказав «твой дом», и Мами даже не потрудилась его поправить, а когда выпила стопку шнапса после обеда, ее хорошее настроение стало заразительным. Перед нашим отъездом Бонани пригласил ее заехать к нему на неделе. И она согласилась. Стоя на крыльце, он долго махал рукой вслед своей семье, удалявшейся в двух машинах. А мы смотрели, как исчезает за поворотом грунтовки этот одинокий человек, но потом всю обратную дорогу пели во все горло, играли в шарады и отгадывали загадки. Мой отец так смеялся, что чуть не съехал с дороги.

Неделю спустя Бонани и его жена уже прогуливались под ручку, и в один прекрасный день, вернувшись из школы, я обнаружил приготовления к отъезду Мами. Не совсем точно было бы сказать, что она переезжала к Бонани без опасений. Несмотря на свою философию, состоящую в том, чтобы принимать жизнь такой, какая она есть — что и сделало ее такой незлопамятной, — обстоятельства переселения на новое место взволновали ее и погрузили в сомнения. Но как только решение было принято, она уже никуда не сворачивала и в тот же день начала собирать вещи, известив детей, что готова уехать завтра.

Поскольку не было никакой официальной процедуры развода, не пришлось и выполнять никаких формальностей для воссоединения. Эта ситуация отнюдь не успокоила семью: чего-то явно не хватало. Сыновья чувствовали свою ответственность за то, что вырисовывалось на горизонте, и уже начали сожалеть, что вмешались, чтобы склонить чашу весов.

Мы все вместе проводили Мами к Бонани. За рулем хмуро сидел мой отец. Подходя к своему мужу, стоявшему возле крыльца, она казалась робкой, как новобрачная, и спокойной и безропотной, как мать. Его же счастье так и бросалось в глаза. Он помог моему отцу с чемоданами, настояв, чтобы нести самый тяжелый. Семья какое-то время оставалась с ними, но затягивать расставание было ни к чему. Пока наша машина удалялась, Бонани с женой махали нам. Он держал ее за талию, а она, казалось, этого не замечала, и ее улыбка была немного отстраненной.

Несколько недель мой отец и Эдди избегали смотреть друг другу в глаза, когда заговаривали о матери. Питер заехал повидаться с ними перед возвращением в Нью-Йорк. Побыл очень недолго и мрачно сообщил, что все, похоже, идет хорошо. «Господи, — воскликнул он, — ну кто бы мог подумать?» А потом хранил молчание до самого аэропорта. Вернувшись, он вскоре женился на рисовальщице-модельере, очень ценимой в «Village Voice» и «Off Broadway» ,в два раза выше него ростом и настолько же моложе. Кажется, ей пришлось потом бросить его ради своего босса-гомосексуалиста, искавшего себе супругу для социального прикрытия.

Вопреки отчету Питера, согласие в домике Бонани воцарилось не сразу. Мами переехала с твердой уверенностью, что все наладится с самого начала. Однако в течение нескольких недель оказалась не способна вести себя так, как сама рассчитывала. Она сразу же разделила с ним его большую кровать — быть может, для нее это имело даже большее значение, чем для него. Но вот чего она так и не смогла, так это готовить для него. Стряпать для кого-то было в ее глазах вершиной любви и самоотверженности, и тут она не позволяла себе никаких уловок. Бонани, не ропща, сам готовил себе легкий завтрак и старался оставаться на своей военной базе допоздна, чтобы поужинать в кафетерии. Но ситуация была слишком искусственной, чтобы Мами позволила ей долго продлиться.

Случай представился через месяц, когда их газовая плита погасла из-за прекращения подачи газа и взорвалась, когда Бонани попытался снова ее разжечь. Пламя полыхнуло ему прямо в лицо, лишив бровей и ресниц, и вся физиономия покраснела, как у англичанина на Ривьере. Ожог был не таким уж серьезным, но Мами два дня не пускала его на работу и лечила куриным бульоном и фруктовыми соками. А также смазывала ему лицо оливковым маслом, что было более уместным. И вот, так и не поняв по-настоящему, что же, собственно, произошло, она вдруг почувствовала себя с ним совершенно непринужденно, словно они прожили в безоблачном браке все тридцать пять лет, истекших с того момента, как они предстали перед нотариусом.

Наш первый семейный визит к воссоединенной чете Бонани состоялся в воскресенье, в конце той недели, когда взорвалась плита. До тех пор мой отец и Эдди избегали посещений, трусовато оттягивая этот момент, чтобы дать им время «притереться друг к другу», прежде чем заявиться к ним. Но вскоре ритуал этих воскресных визитов, чередующихся между нашей семьей и семьей Эдди, уже твердо установился.

Жена Эдди и трое их детей только что вернулись от ее родителей в Сан-Диего, прогостив там несколько месяцев, и в это первое воскресенье, несмотря на отсутствие остальных дядюшек, маленький домик казался переполненным. Бонани встретил нас, сияя безволосым лицом новехонького розового окраса, а казавшаяся совсем круглой Мами вышла из кухни расцеловать внучат. Она с гордостью продемонстрировала нам физиономию своего мужа, которая благодаря ее попечению сохранила кожу и не облезла. Бонани позволял ворчать на себя за свою неосторожность. Похоже, оба получали большое удовольствие от этой игры, и при каждом замечании Мами сыновья обменивались многозначительными взглядами. Она же отмечала свою удавшуюся адаптацию, удваивая маленькие заботы о своем Бонани, сама удивляясь, как все идет хорошо.

День удался на славу, а обеду предстояло положить начало долгой череде подобных пиршеств. Вторую половину дня, пока взрослые нежились, удобно рассевшись под навесом террасы, дети рыскали по саду, подхватывая первую из не менее долгой череды аллергий на ядовитый сумах. Общая атмосфера была расслабленной и умиротворенной.

Конечно, первые недели их новой совместной жизни недешево обошлись каждому из них, но Бонани и его жена притерпелись к обыденности, которая приобрела видимость нормальной, вполне заурядной супружеской жизни. Да и наши воскресенья в Долине стали похожи на ритуал. Мами проводила утро на кухне, а после полудня присоединялась к мужу и сыновьям на террасе или в гостиной, в зависимости от погоды. Бонани ставил на стол бутыли красного вина, настаивая, чтобы внуки тоже выпили по стаканчику, чтобы, как он говорил, «укрепить кровь».

Вскоре в ритуал включили стрижку волос для тех, кто в этом нуждался. Бонани установил в глубине сада старинный стул, откопанный на какой-то распродаже и выполнявший у него функцию парикмахерского кресла. Пока Мами стряпала, он занимался нашими шевелюрами, а потом возвращался к остальным членам семьи на лужайку. Он был так же горд этими стрижками, как Мами своей стряпней, и пыжился от удовольствия, когда сыновья хвалили его работу.

Мои дедушка с бабушкой не казались слишком влюбленными друг в друга, но тут они ничем не отличались от прочих супружеских пар, которые я знал. Зато выглядели гораздо счастливее, чем большинство из них. Бонани ничего больше и не просил от жизни, кроме своей работы — а он был убежден, что исполняет ее с искусством и мастерством, — и своего дома, которым гордился бы не больше, если бы это была вилла в Пасифик Палисейд с видом на океан, бассейном и прочей показной роскошью. К тому же наши воскресные визиты давали ему ощущение отцовской состоятельности, что только добавляло счастья.