– Ты же присмотришь за мной, правда? Отвезешь домой… не сейчас, позже, конечно, как ты и сказал, но так не хочу никого больше видеть, так устала, а ты единственный, кому я могу доверять, и, знаешь, Илья, я вообще-то тебя очень… ты мне так дорог, ты мой единственный друг, – щекой почувствовала, как дернулось его плечо.

Улыбнулась в ткань его пиджака, поняла, что слишком опьянела, что совсем не злится на него за то, что он за ней шпионит, почувствовала растерянность, обескураженность. Мир рушился, ее отношения рушились, а жизнь продолжала идти так, словно ничего и не случилось. Но она теперь точно знала, сформулировала ощущение, возникшее, когда она увидела грязь вдоль ковровой дорожки. Что-то сдвинулось в мире. Словно сдернулись с нитей марионетки, заплясали пляской смерти по собственной воле, и не осталось ничего, за что можно было бы схватиться, на что можно было бы опереться, кроме разве что Ильи Арфова и его безупречного вкуса, судя по тому, как приятно льнул к щеке его пиджак.

– Ну-ну, – он неловко похлопал ее по плечу, отбирая из ее несопротивляющихся рук очередной, неизвестно как попавший в них снова бокал. – Совсем развезло… – смущение в его голосе не радовало ее, но наполняло покоем. Пусть он выбирает, пусть решает, пусть уже кто-нибудь начнет решать за нее, спрячет ее от необходимости думать, беспокоиться, пусть ей скажут слова роли, пусть объяснят, что играть, она сыграет, она согласна, правда, только оставьте ее в безопасности, тепле и уверенности, что завтрашний день не окажется хуже вчерашнего… Она верила когда-то, что Вельд с его грубой силой и беззастенчивой жаждой жизни защитит ее, она верила, что это сделает любовь, или ее карьера, а потом уповала на благосклонность Президента Горецкого, но сейчас не осталось ничего, даже Арфова, который, похоже, считал ее поведение не то очередным спектаклем, не то результатом действия алкоголя.

– Вот так лучше, – она вдруг поняла, что он куда-то ведет ее, поддерживая, заставляет делать шаг за шагом, и тихо рассмеялась тому, как безуспешно пытался он скрыться в толпе, не привлечь к себе внимания.

Интересно, что по его мнению лучше – если все поймут, что она опять напилась, или если решат, что они любовники. Аде было плевать, она держалась за Арфова как могла крепко, пусть он потом сам все разгребет, решит, выкрутится, он же так хорошо умеет выкручиваться, пусть опять спасает ее, пусть будет рядом, пусть так будет всегда-всегда, навеки, и ничего не меняется, потому что, когда что-то меняется, она уже знала, это всегда к худшему.

Прохладный воздух вдруг окружил ее, защекотал скопившееся внутри тепло. И она почувствовала, как он усаживает ее в одно из кресел, установленных на балконе, чтобы гостям, пожилым и нездоровым, а, может быть, просто слишком важным, чтобы стоять, было комфортнее наблюдать за тем, как великий человек развеется дымом в весеннем воздухе. Ада сползла ниже, подальше от любопытных глаз, запрокинула голову, беспокойно заулыбалась, глядя на тревожное лицо Арфова и испытывая в этот момент к нему такое чувство благодарности, что и слов не могла найти. Вот такой он и должен быть, вечно-вечно, беспокоящийся о ней. Ей все-таки удалось вынудить его взять за нее ответственность, в очередной раз, и от этого внутри стало так хорошо, спокойно.

– Посидишь тут? Буянить не будешь? Мне долго нельзя задерживаться, ну зачем нам опять слухи о нашем романе, правда?

Покачала головой, вытянув ноги и скинув туфли. Нет, никуда она его не отпустит, никому не отдаст.

– Я буду хорошо себя вести, – запела детским голосом, наплевать, что ей уже за тридцать, что за спиной столько всего страшного, что можно сойти с ума, что остались там, в зале, торжественные речи и завистливые лица. Протянула руку. – Не уходи только, я одна… боюсь.

Но в стеклянной двери уже мелькнуло холеное тело его жены, уже яростный взгляд скользнул по ним, и Арфов отпрянул, оглянувшись, беспомощно. Смешно, как сильно умный мужчина может зависеть от своей ревнивой жены, смешно и обидно.

– Ада, послушай меня, я скоро вернусь, хорошо?

Он исчез как-то, она даже не поняла, как это произошло, и когда заметила, что сидит совсем одна, бессмысленно глядя в пространство, разозлилась, изогнулась кошкой, швырнула одну из туфель куда-то в сторону двери, куда он ушел, конечно, не попала, и снова откинулась на спинку кресла, ощущая, как тепло внутри пульсирует, заставляя сдвинутый мир кружиться перед глазами. Бросил ее, ушел, как уходили все, как ушел Давид, как ушел Вельд, как ушел когда-то ее отец, как спрятался в скорлупу желторотый Дима, как когда-то Майя и ее собственная мать отвернулись в отвращении, прошли мимо, не волнуясь о том, что она тут одна, посреди огромного страшного города, подсвеченного кое-где белыми фонарями, бросавшими странные отблески на серо-стальные дома. Одна посреди Вселенной, никому не нужная и всеми забытая. Там, внутри, в зале остался ее образ, воспоминание о ней, слухи о ней, но сама она была тут, закутанная, как она вдруг заметила, в свою черную псевдо-меховую накидку, Арфов умел о ней заботиться, но он же ушел, предал ее, оставил одну, и так поступают всегда, наслаждаются ее игрой, ее образом, но сама она, кому и когда нужна была она сама, в тридцать пять уже считающаяся стареющей актриса в мире, где так ценится молодое мясо, упругая, свежая плоть, в мире, где каждый день она борется против времени, условий, одиночества, против самой себя, пьяная, глупая девочка в красивой обертке, напуганный зверек, затаившаяся кошечка, которой только и нужно, чтобы всегда были руки, способные гладить, руки, которые будут кормить и ласкать, и не давать думать, решать самой.

От нахлынувшей жалости к себе закипели в уголках глаз горячие пьяные слезы, и она свернулась комком, сжалась, сдуваясь как воздушный шарик к сморщенной сути себя, закрыла глаза. А звездное небо и замерший город смотрели на нее, и ветер теребил темно-каштановые волосы, рассыпавшиеся по плечам, развалившуюся сложную прическу, и внутри было так тепло, а снаружи так холодно, что она сжалась сильнее и плакала, не трезвея, засыпая.

***

Его серо-ледяные глаза напротив рождали в ней черные дыры. Ада сидела, плотно стиснув колени и крепко прижимая к себе сумочку. Ремешок скользил в пальцах, очерчивая ее нервозность. Их разделял столик, но ей казалось, что он ближе к ней, чем когда-либо был ее собственный муж. Он неторопливо глотнул пиво из высокого бокала, и все в нем – его четко выверенные движения, разворот плеч, посадка головы, взгляд – все, казалось ей, выдавало его род занятий, несмотря на то, что он явно пытался это скрыть, одевшись в гражданское.

– Вы изменяет мужу? – Тем временем поинтересовался он, ставя бокал точно по центру подставки, и она даже вспыхнула, возмущенная вопросом.

– Я замужем восемь месяцев, – посмотрела с вызовом, как будто это все должно было объяснить. На лице напротив ничего не отразилось, глупо было думать, что он этого не знал. Но для него это ничего не значило. Сглотнула, отпустила ремешок сумки, заставила себя вести себя естественней. Но ладоням не лежалось на столе, пришлось сцепить пальцы, чтобы не так заметна была дрожь. – Нет, не изменяю.

– А зря, – она недоверчиво посмотрела, не понимая, почему шутка звучит так сухо, но, столкнувшись все с тем же спокойным взглядом, поняла – это не шутка.