Но мы и до Вальдау не доeдем, а покинем автобус на десятой верстe от Кенигсдорфа, у одинокого желтого столба. Теперь обратимся опять к картe: направо, то есть на восток от шоссе, тянется большое пространство, все в точках, — это лeс; в нем находится то малое озеро, по западному берегу которого, точно игральные карты вeером, — дюжина участков, из коих продан только один — Ардалиону — (и то условно). Близимся к самому интересному пункту. Мы вначалe упомянули о станции Айхенберг, слeдующей послe Кенигсдорфа к востоку. И вот, спрашивается: можно ли добраться пeшком от маленького Ардалионова озера до Айхенберга? Можно. Слeдует обогнуть озеро с южной стороны и дальше — прямо на восток лeсом. Пройдя лeсом четыре километра, мы выходим на деревенскую дорогу, один конец которой ведет неважно куда, — в ненужные нам деревни, другой же приводит в Айхенберг.

Жизнь моя исковеркана, спутана, — а я тут валяю дурака с этими веселенькими описаньицами, с этим уютным множественным числом первого лица, с этим обращением к туристу, к дачнику, к любителю окрошки из живописных зеленей. Но потерпи, читатель. Я недаром поведу тебя сейчас на прогулку. Эти разговоры с читателем тоже ни к чему. Апарте в театрe, или красноречивый шип: «Чу! Сюда идут…»

Прогулка… Я вышел из автобуса у желтого столба. Автобус удалился, в нем остались три старухи, черных в мелкую горошинку, мужчина в бархатном жилетe, с косой, обернутой в рогожу, дeвочка с большим пакетом и господин в пальто, со съeхавшим на бок механическим галстуком, с беременным саквояжем на колeнях, — вeроятно ветеринар. В молочаях и хвощах были слeды шин, — мы тут проeзжали, прыгая на кочках, уже нeсколько раз с Лидой и Ардалионом. Я был в гольфных шароварах, или по-нeмецки кникербокерах. Я вошел в лeс. Я остановился в том мeстe, гдe мы однажды с женой ждали Ардалиона. Я выкурил там папиросу. Я посмотрeл на дымок, медленно растянувшийся, затeм давший призрачную складку и растаявший в воздухe. Я почувствовал спазму в горлe. Я пошел к озеру и замeтил на пескe смятую черную с оранжевым бумажку (Лида нас снимала). Я обогнул озеро с южной стороны и пошел густым сосняком на восток. Я вышел через час на дорогу. Я зашагал по ней и пришел еще через час в Айхенберг. Я сeл в дачный поeзд. Я вернулся в Берлин.

Однообразную эту прогулку я продeлал нeсколько раз и никогда не встрeтил в лeсу ни одной души. Глушь, тишина. Покупателей на участки у озера не было, да и все предприятие хирeло. Когда мы eздили туда втроем, то бывали весь день совершенно одни, купаться можно было хоть нагишом; помню, кстати, как однажды Лида, по моему требованию, все с себя сняла, и очень мило смeясь и краснeя, позировала Ардалиону, который вдруг обидeлся на что-то, — вeроятно на собственную бездарность, — и бросил рисовать, пошел на поиски боровиков. Меня же он продолжал писать упорно, — это длилось весь август. Не справившись с честной чертой угля, он почему-то перешел на подленькую пастель. Я поставил себe нeкий срок: окончание портрета. Наконец запахло дюшесовой сладостью лака, портрет был обрамлен. Лида дала Ардалиону двадцать марок, — ради шику в конвертe. У нас были гости, — между прочим Орловиус, — мы всe стояли и глазeли — на что? На розовый ужас моего лица. Не знаю, почему он придал моим щекам этот фруктовый оттeнок, — они блeдны как смерть. Вообще сходства не было никакого. Чего стоила, напримeр, эта ярко-красная точка в носовом углу глаза, или проблеск зубов из-под ощеренной кривой губы. Все это — на фасонистом фонe с намеками не то на геометрические фигуры, не то на висeлицы. Орловиус, который был до глупости близорук, подошел к портрету вплотную и, подняв на лоб очки (почему он их носил? они ему только мeшали), с полуоткрытым ртом, замер, задышал на картину, точно собирался ею питаться. «Модерный штиль», — сказал он наконец с отвращением и, перейдя к другой картинe, стал так же добросовeстно рассматривать и ее, хотя это была обыкновенная литография: «Остров мертвых».

А теперь, дорогой читатель, вообразим небольшую конторскую комнату в шестом этажe безличного дома. Машинистка ушла, я один. В окнe — облачное небо. На стeнe — календарь, огромная, чeм-то похожая на бычий язык, черная девятка: девятое сентября. На столe — очередные неприятности в видe писем от кредиторов и символически пустая шоколадная коробка с лиловой дамой, измeнившей мнe. Никого нeт. Пишущая машинка открыта. Тишина. На страничкe моей записной книжки — адрес. Малограмотный почерк. Сквозь него я вижу наклоненный восковой лоб, грязное ухо, из петлицы висит головкой вниз фиалка, с черным ногтем палец нажимает на мой серебряный карандаш.

Помнится, я стряхнул оцeпенeние, сунул книжку в карман, вынул ключи, собрался все запереть, уйти, — уже почти ушел, но остановился в коридорe с сильно бьющимся сердцем… уйти было невозможно… Я вернулся, я постоял у окна, глядя на противоположный дом. Там уже зажглись лампы, освeтив конторские шкапы, и господин в черном, заложив одну руку за спину, ходил взад и вперед, должно быть диктуя невидимой машинисткe. Он то появлялся, то исчезал, и даже раз остановился у окна, соображая что-то, и опять повернулся, диктуя, диктуя, диктуя. Неумолимый! Я включил свeт, сeл, сжал виски. Вдруг бeшено затрещал телефон, — но оказалось: ошибка, спутали номер. И потом опять тишина, и только легкое постукивание дождя, ускорявшего наступление ночи.

«Дорогой Феликс, я нашел для тебя работу. Прежде всего необходимо кое-что с глазу на глаз обсудить. Собираюсь быть по дeлу в Саксонии и, вот, предлагаю тебe встрeтиться со мной в Тарницe, — это недалеко от тебя. Отвeчай незамедлительно, согласен ли ты в принципe. Тогда укажу день, час и точное мeсто, а на дорогу пришлю тебe денег. Так как я все время в разъeздах, и нeт у меня постоянной квартиры, отвeчай: „Ардалион“ до востребования (слeдует адрес одного из берлинских почтамтов). До свидания, жду. (Подписи нeт)».

Вот оно лежит передо мной, это письмо от девятого сентября тридцатого года, — на хорошей, голубоватой бумагe с водяным знаком в видe фрегата, — но бумага теперь смята, по углам смутные отпечатки, вeроятно его пальцев. Выходит так, как будто я — получатель этого письма, а не его отправитель, — да в концe концов так оно и должно быть: мы перемeнились мeстами.

У меня хранятся еще два письма на такой же бумагe, но всe отвeты уничтожены. Будь они у меня, будь у меня, напримeр, то глупeйшее письмо, которое я с рассчитанной небрежностью показал Орловиусу (послe чего и оно было уничтожено), можно было бы перейти на эпистолярную форму повeствования. Форма почтенная, с традициями, с крупными достижениями в прошлом. От Икса к Игреку: Дорогой Икс, — и сверху непремeнно дата. Письма чередуются, — это вродe мяча, летающего через сeтку туда и обратно. Читатель вскорe перестает обращать внимание на дату, — и дeйствительно — какое ему дeло, написано ли письмо девятого сентября или шестнадцатого, — но эти даты нужны для поддержания иллюзии. Так Икс продолжает писать Игреку, а Игрек Иксу на протяжении многих страниц. Иногда вступает какой-нибудь посторонний Зет, — вносит и свою эпистолярную лепту, однако только ради того, чтобы растолковать читателю (не глядя, впрочем, на него, оставаясь к нему в профиль) событие, которое без ущерба для естественности или по какой другой причинe ни Икс, ни Игрек не могли бы в письмe разъяснить. Да и они пишут не без оглядки, — всe эти «Помнишь, как тогда-то и там-то…» (слeдует обстоятельное воспоминание) вводятся не столько для того, чтобы освeжить память корреспондента, сколько для того, чтобы дать читателю нужную справку, — так что в общем картина получается довольно комическая, — особенно, повторяю, смeшны эти аккуратно выписанные и ни к черту ненужные даты, — и когда в концe вдруг протискивается Зет, чтобы написать своему личному корреспонденту (ибо в таком романe переписываются рeшительно всe) о смерти Икса и Игрека или о благополучном их соединении, то читатель внезапно чувствует, что всему этому предпочел бы самое обыкновенное письмо от налогового инспектора. Вообще говоря, я всегда был надeлен недюжинным юмором, — дар воображения связан с ним; горе тому воображению, которому юмор не сопутствует.