Ева храбро ответила на улыбку художника. Она чувствовала себя такой отчаянной! Она хорошо понимала, что совсем не красавица и совсем не похожа на танцовщиц из «Мулен Руж», но во взгляде этого незнакомца явно читалось желание.

– Любопытная вещь, – заметил он, кивком указав на картину, которую они оба недавно рассматривали. Он говорил с таким сильным акцентом, что сначала она не вполне разобрала слова.

– Я этого не понимаю.

– А вы думаете, художник понимает?

– Ну, мсье Матисс написал эту картину, поэтому он должен понимать.

– Как вы думаете, что он пытается передать?

– Хаос. Дерзость и бесстрашие. Несомненно, бурные чувства, – задумчиво ответила она. – Должно быть, у него неистовый характер.

– Под стать его любовной жизни, – отозвался он и снова посмотрел на картину.

Ева была одновременно смущена и заинтригована, когда он обхватил подбородок большим и указательным пальцами, и тоже посмотрел на холст со сдержанной улыбкой.

– Что, если его душа управляет им, когда он рисует, а вовсе не его разум?

Она не вполне понимала, что он имеет в виду, и немного помедлила с ответом.

– Я просто не понимаю, почему он не может писать картины так же, как все остальные. Даже как Тулуз-Лотрек или мсье Сезанн. Они создали новые стили, но при этом были мастерами своего дела.

– Только не при своей жизни. Но, может быть, мсье Матисс жаждет свободы, чтобы быть откровенным в своем видении мира.

– Что вы имеете в виду?

– Возможно, он хочет изображать вещи так, как он чувствует их, а не так, как все остальные видят их.

Внезапно Ева поняла, о чем он говорит. Именно поэтому она сбежала из Венсенна – потому, что хотела освободиться и увидеть мир не так, как ее родители. Потому, что она хотела чувствовать. Она хотела быть похожей на цыганку из стихотворения Аполлинера.

– Ужасно, когда мир проглатывает тебя, и ты вынуждена видеть мир так же, как другие, – наконец сказала Ева, когда их взгляды снова встретились. – Когда ты не можешь поступать в соответствии со своими чувствами, это просто ужасно.

– Не могу не согласиться, сеньорита. Для многих из нас конформизм невозможен.

– Пикассо. Aqui![7]– чей-то голос вмешался в разговор, и молодой темноволосый человек подошел к ним из толпы. – Тебя искали, и фотограф уже спешит к тебе!

Ева почувствовала, как краска заливает ей щеки, когда они быстро вышли из зала. Это был Пабло Пикассо? Она только что флиртовала со знаменитым художником.

Нуждаясь в глотке свежего воздуха, она выбралась наружу и прислонилась к белой каменной колонне. Короткая игра в соблазнение ошеломила ее. Хотя Ева всегда утверждала, что не считает себя невинной девочкой, она оставалась наивной и чувствовала себя не в своей тарелке в обществе такого мужчины.

Она стояла неподвижно и старалась перевести дыхание, а ее голова кружилась от мощной смеси возбуждения и неуверенности. Ева никогда не чувствовала себя такой живой, как в этот момент. Это действительно были два самых необыкновенных дня в ее жизни, и она не смела вообразить, что ждет ее впереди.

Загадочная и одухотворенная незнакомка из музея захватила воображение Пикассо, и он не мог избавиться от мыслей о ней. Через два дня после выставки в Салоне независимых художников он стал одержим ею. Он не позаботился спросить ее имя, но ее лицо и изящная фигурка так глубоко врезались в его память, как будто он уже уложил ее в постель. Или написал ее портрет.

Он стоял там, глядя на нее, а она смотрела в ответ простодушными голубыми глазами. Ее маленький ротик был таким соблазнительным, что ему хотелось съесть ее.

Но хватит думать об этом! Он не одинокий мужчина. Пикассо любил Фернанду и старался хранить ей верность. Так или иначе, эта девушка была не в его вкусе. Фернанда была статной и элегантной, мифически красивой женщиной с роскошной гривой темно-рыжих волос. Она привлекала всеобщее внимание, куда бы ни приходила, и пробуждала страсть в каждом мужчине. Пышная, зрелая, искушенная.

Маленькая нимфа из музея была ее полной противоположностью.

Мысль о том, какой сладостно-неуклюжей была встреча на выставке, вызывала у него улыбку. Она явно не была искушенной в мирских делах. Судя по ее дешевому платью, она скорее всего приехала из провинции. Ее глаза, смотревшие на него, были такими же яркими и безыскусными, как голубое сентябрьское небо. Эта простота, казалось, освежала его чувства в этом сложном мире, в котором он жил вместе с Фернандой. В настоящий момент он сомневался во всем, что происходило в его жизни.

Пикассо стоял босой и без рубашки; он всегда так делал, когда работал. Он с отсутствующим видом смотрел на незавершенную картину на мольберте, а в воздухе висел запах сырой краски и скипидара.

Перед ним лежала обнаженная Фанни Телье, позировавшая на кровати у мольберта. Она была профессиональной моделью и уже почти целый час сохраняла неподвижность. С таким хорошим материалом он должен был бы уже закончить картину, но не мог отвлечься от мыслей о девушке. Пикассо уже несколько недель хандрил и был не в состоянии с головой окунуться в работу, а эти новые мысли совсем не помогали ему.

Как хорошо, что его абстрактный стиль хорошо скрывал вещи, которые он рисовал на самом деле, потому что сегодня та девушка вмешивалась в каждый мазок его кисти.

Кубизм сделал его мастером и наделил силой изображать людей и предметы как сумму отдельных частей, располагая их в любом порядке по своему усмотрению. Пикассо находил эту силу почти божественной. Он мог бы сохранить статус-кво, придерживаясь своих меланхолических голубых полотен или своего увлечения арлекинами. Это было бы гораздо проще. В художественном отношении он, безусловно, знал, как дать людям то, чего они хотят получить. Он мог рисовать красивые картины, которых от него ожидали, словно ребенок, повторяющий букварь, а затем пожинать плоды успеха. Он имитировал масляные полотна из лучших музеев. Его картина «Наука и милосердие» была выставлена рядом со старыми шедеврами, самодовольно подумал он. А ведь он создал ее в возрасте пятнадцати лет. Но с тех пор реализм казался ему пустой тратой времени. В эти дни он испытывал потребность в исследовании, творчестве, поиске и хотел что-то значить для самого себя, а не для критиков.

Тени на стене удлинились, когда первые косые лучи утреннего солнца окрасили комнату алыми, а потом золотистыми тонами рассвета. Все как будто засияло, когда свет продвинулся дальше, мало-помалу заполняя комнату и затопляя ее. Огарки свеч мигали в лужицах расплавленного воска, все еще отбрасывая отблески на горшочки с красками, кисти и коврики. «Ma jolie femme»[8], — подумал он о загадочной девушке. Какой невинной она казалась, какой неискушенной в сложностях жизни, осаждавших его.