дерьма с историческим реестром. Это чистая собственность, сэр, даю слово.

– Ты ошибаешься, – говорит мне мой босс. – Потому что есть договор аренды и есть арендаторы.

Я качаю головой.

– Нет, мы проверили…

– Либо Или солгал тебе, сынок, либо он просто забыл, потому что это было неофициальное соглашение, заключенное двадцать лет назад.

– Если оно не было обнародовано…

– Меня сейчас не волнует долбаное раскрытие информации, – возражает Валдман. – Меня заботит то, что гребаные газеты дышат мне в затылок.

– Простите, сэр, я все еще не понимаю, почему прессе есть дело до каких-то случайных арендаторов…

– Монахини, Шон, – перебивает меня Валдман. – Это проклятые монахини.

Из всего, что он мог бы сказать, слово «монахини», пожалуй, находилось в самом конце моего списка возможных вариантов, и я все еще спрашиваю себя, правильно ли я его расслышал, когда он продолжает.

– Они организовали там приют и бесплатную кухню и в прошлом году использовали это место для размещения жертв торговли людьми.

Монахини. Приют.

Жертвы торговли людьми. Я моргаю.

И снова моргаю. Потому что это хреново.

– Старина Эрнест Или много лет не мог продать эти здания, поэтому сдал их в аренду монахиням за один доллар в год, чтобы списать налоги.

– Один доллар в год, – повторяю я.

Черт, это очень хреново.

Валдман смотрит на меня оценивающим взглядом и делает глоток виски.

– Я вижу, ты наконец-то осознал масштабы этой гребаной проблемы.

О, да, и дело в том, что сейчас не имеет значения, насколько законна и честна сама сделка. Потому что история такова: застройщик из другого штата выгоняет группу милых, добропорядочных монахинь из дома, где они творят добро. История заключается в том, что место благотворительности будет снесено и превращено в храм потребительства и алчности. История в том, что эти старушки-монахини – проклятье, я прямо сейчас вижу их в новостях, с маленькими платочками и очаровательными морщинистыми личиками – просто хотят накормить и одеть бедных, а большие плохие миллионеры обижают их и нуждающихся горожан, просто чтобы быстро заработать.

Черт, черт, черт. Как я, мать твою, мог это пропустить?

Я провожу рукой по волосам и с силой дергаю их, чтобы сосредоточиться.

– Вы хотите, чтобы я нашел способ отменить сделку?

– Черта с два, – фыркает Валдман. – Знаешь, сколько денег мы на этом заработаем?

Конечно, черт подери, я знаю, но ничего не говорю.

Мой босс наклоняется вперед, для пущей выразительности постукивая по столу.

– Нет, в интересах Кигана и Или продолжить работу, а нам и подавно. Сохрани сделку, но реши эту проблему. Восстанови нашу репутацию.

– Сэр?

– Ты меня слышал, – бурчит он. – Настоящая проблема – это наша репутация, а не сама сделка, поэтому тебе нужно спасти репутацию фирмы.

– Я… – На самом деле не знаю, что сказать. – Сэр, я ни хрена не смыслю в пиаре.

– Да, но ты подписал сделку, так что будет лучше, если пресса увидит именно тебя. К тому же на тебя приятно посмотреть, сынок. Что выставляет нас в положительном свете.

Я качаю головой.

– Сэр, пожалуйста…

– Шон, все уже решено. Я попросил Трента связаться с монахинями…

– Что?

– И они собирались послать свою настоятельницу или кого-то еще, чтобы встретиться с тобой, но полагаю, одна из сестер заболела, поэтому они отправили монахиню-стажера.

– Монахиню-стажера?

Кажется, Валдман теряет терпение.

– Ну знаешь, она вроде как еще не монахиня, но на обучении или что-то в этом роде. Я не знаю, это у тебя брат-священник, верно?

– Послушница, – произношу я, удивляясь, что все еще помню это слово. – Должно быть, она послушница, – а потом добавляю: – И мой брат больше не священник.

Он морщит лоб.

– Но это значит, что вся ваша семья католики. Верно? Ты католик?

– Раньше были католиками, а я перестал быть католиком в колледже, – отвечаю я, и что-то в моем тоне заставляет Валдмана заткнуться.

– Ах, ладно. Что ж, в любом случае эта монашка-стажер предложила приехать сюда, но мне кажется, будет лучше, если ты поедешь к ней. Так ты произведешь на нее лучшее первое впечатление. Она ожидает тебя в приюте в районе десяти часов.

Бросаю взгляд на часы. Через полчаса я буду пожимать руку монахине. Что, черт возьми, случилось с моим днем?

– Как зовут послушницу? – интересуюсь я, поднимаясь со стула. Резонно было бы отправиться туда, владея как можно большей информацией.

Валдман смотрит в экран своего компьютера.

– Э-э-э, Айверсон.

Мое сердце начинает бешено колотиться.

«Успокойся, Шон. В Канзас-Сити, наверное, много католиков с фамилией Айверсон».

Валдман прищуривается, просматривая записи, которые оставил для него его секретарь Трент.

– Зенобия, – произносит он. – Зенобия Айверсон.

– Зенни, – по привычке поправляю я. Валдман поднимает на меня глаза.

– Что, прости?

Я разглаживаю пиджак и беру свой портфель. Кровь бурлит от чего-то среднего между волнением и облегчением.

– Зенни. Она ненавидит имя Зенобия.

– Ты… ты знаком с этой монахиней-стажеркой?

– Послушницей. И да, знаком.

– Ну, не знаю, насколько хорошо она тебя знает. Потому что именно она слила вчера эту информацию прессе… с указанием твоего имени.

Это нисколько не успокаивает мой подскочивший пульс.

– Блин.

Валдман наклоняет ко мне голову.

– Напомни, откуда ты ее знаешь?

– Она младшая сестра моего лучшего друга, – отвечаю я, выходя за дверь.

– Будь осторожен, сынок, – кричит он мне вслед. – Не забывай, что сделка превыше всего.

Как будто я могу это забыть. Я машу ему рукой, сворачивая за угол, и проверяю свой телефон, чтобы убедиться, что не пропустил ни одного звонка из больницы, а затем направляюсь вниз, чтобы встретиться с младшей сестрой Элайджи и уговорить ее отозвать этих газетных шакалов.

Проще простого. Верно?

IV

Ладно, не все так просто. Сев в машину, я начинаю обдумывать полученную информацию, и мне приходится забыть на какое-то время о Кигане и нашей репутации, чтобы просто… переварить услышанное.

Малышка Зенни-клоп теперь монахиня?

Малышка Зенни-клоп – монахиня, которая слила мою финансовую фирму прессе?

Мысли путаются в голове, пока я направляюсь на своей «ауди» к недвижимости Кигана, чтобы встретиться с Зенни. Зенни – послушница. Зенни – будущая монахиня. Я звоню Элайдже, но звонок переходит на его голосовую почту. Раздраженно бросаю телефон на пассажирское сиденье, пытаясь вспомнить, упоминал ли он что-нибудь о том, что его сестра присоединилась к монашескому ордену.

С некоторой досадой осознаю, что мы мало говорим о наших семьях, своего рода обоюдная негласная договоренность не поднимать тему Великого разлада между Айверсонами и Беллами в две тысячи третьем году. Я даже не говорил ему о болезни своей матери, пока он не узнал об этом от