— Владыка правоверных, твой раб у ног твоих и ждет твоих повелений.

— Сто́ишь ли ты того, чтобы получать их, бессердечный человек, небдительный сановник? Ты, эмир моих эмиров и голова этого квартала, что ты сделал, чтобы поддержать в нем порядок? Твою соседку, бедную женщину, притесняют, грозят насилием, и кто? Вали вместе со своими подручными варварами злоупотребляет своим положением, а ты и пальцем не пошевелил, чтобы поставить их на место? Ты покоишься в окружении своих жен! Евнух охраняет вас всех, и ты, будто женщина, трусливо позволяешь оскорблять равных тебе прямо у твоего порога!

— О повелитель правоверных, — оправдывался Юмис, — я понятия не имел о бесчинствах, я только от тебя узнал о них: если бы шум достиг моих ушей, я бы расправился с вали и его шайкой так, как они того заслуживают. Позволь, я немедленно покажу им, как нарушать общественный порядок.

— Хватит, не время болтать о своем рвении и отваге. Отданный на поругание дом находится прямо за оградой твоего сада, мы перелезем через нее, я хочу сам прийти на помощь бедным женщинам, и для этого мне нужны две лестницы. Прикажи сей же час принести их.

Юмис подчинился. Они пересекли сад, эмир прислонил одну лестницу к ограде, а с помощью второй лестницы халиф проник на террасу дома своей молодой жены. Юмис последовал за ним.

— Жди здесь, пока не позову, — приказал халиф.

Затем он заглянул в окно и убедился, что его зодчий превратил жалкую лачугу в рай земной: там светло как днем. В сиянии множества огней жена его в великолепном убранстве превосходила все понятия о красоте: она была подобна солнцу, восходящему над горизонтом посреди ясного неба, и даже полная луна не могла бы сиять таким ярким и мягким светом. Влюбленный Харун ар-Рашид застыл от восторга, но вздрогнул и пришел в себя, когда Леламаина воскликнула:

— Ах, дочь моя! Они стучат как бешеные, скоро наша дверь разлетится в щепки. Что станет с нами, если мы попадем в лапы этих тигров, бедные мы, несчастные женщины, один Аллах нам защита! Какой злой рок послал нам этого вора, союз с которым вверг нас в жесточайшую беду?

— Матушка, — отвечала дочь, — мне больно слушать такие речи, не называй моего мужа вором. Я не верю, что он разбойник, с твоего согласия я получила его из рук Аллаха и должна покориться закону, который соединил меня с ним. Ты упрекаешь его, а ранишь меня.

Легко догадаться, как такие речи радовали халифа, они звучали для него подобно самой нежной музыке.

— Хвала Аллаху, — воскликнула Леламаина, — что ты довольна своим выбором, дочь моя. Я тоже нахожу в твоем муже много такого, что мне нравится. Ах, как бы я хотела стать птицей, полететь к нему и предупредить, чтобы он нынче здесь не показывался: я ждала бы его на углу, лишь бы он повернул обратно. Если он явится и его схватят, он погиб. Злодеи, что ждут за порогом, разорвут его, они всё заберут, а мы с тобой, как две овечки, достанемся на съедение волкам.

Халиф, дабы прервать ее жалобы и стоны, взял камешек, бросил его в горящий рядом с Леламаиной фитиль и погасил его. Старушка снова зажгла огонь, даже не задумавшись, отчего он потух. Второй камешек угодил в тот фитиль, от которого старушка зажгла первый, и доброй женщине пришлось взять третий, чтобы засветить второй.

— Сквозняк, наверное, — предположила она, — или некий дух воздуха забавляется тем, что задувает наш огонь.

В это мгновенье третий камешек попал ей прямо в руку, старушка вскрикнула от неожиданности, обернулась и заметила за окном халифа.

— Гляди-ка, — сказала она дочери, — вот твой муж, и он пришел той самой дорогой, которой ходят все ему подобные. Вор за своим делом никогда в дверь не явится. И ты еще споришь: не вор, не вор, вот он, слава Аллаху, живой, здоровый, слов нет, как я рада, что он не попался в лапы стражников. Уноси ноги, пока не поздно, — обратилась она к халифу, — ты что, не слышишь шума? Там шайка других воров, не твоя. И они тебя не пощадят.

Пока Леламаина держала такие речи, халиф снял сапоги, халат и пояс, завернул в них лук и стрелы, а потом легко, словно птица, впорхнул в комнату. Он сердечно поклонился матери, бросился на шею дочери, нежно поцеловал ее и при этом не издал ни звука.

— Вор! — взывала к нему Леламаина. — Не время сейчас целоваться, тебя хотят схватить. Самое меньшее, ты поплатишься обеими руками{51}. Так поступают с такими, как ты, когда хотят смилостивиться. Или ты не боишься?

— Нет, добрая матушка, — прошептал халиф, — я многих повидал и к шуму привык. Пусть себе стучат. Они уже отужинали, и, в отличие от меня, их не ждут дома приятнейшие дела. Мы сядем за стол — моя жена и я, а эта возня послужит нам вместо музыки. Подай-ка нам всё самое вкусное, мы славно угостили соседей, но у тебя наверняка что-нибудь осталось.

Старушка пододвинула стол и стала накрывать его, повторяя:

— Это настоящий демон, три сотни человек внушают ему такой же страх, как мне блоха. И что бы ни говорили о его ремесле, думаю, женщина может полюбить вора, ведь они проворны, будто серны, и храбры, будто львы.

Стол был готов. Халиф сидел рядом с молодой женой, а Леламаина — напротив, и она видела, как ее зять ест с большой охотой и при этом не сводит влюбленных глаз с дивной Зютюльбе. Время от времени он приправлял взгляды нежными и обходительными словами.

— Услада сердца моего! — говорил хмельной от любви халиф. — Дай мне этот кусочек: его коснулись твои розовые уста, его напоило благовонием твое сладкое дыхание. Ах! Если бы я мог отнять у него твой вздох!

— Вот обольститель! — цедила сквозь зубы старушка. — Интересно, у кого он украл эти колдовские речи. Он сведет мою дочь с ума, а завтра она все глаза по нему проплачет.

— Ты говоришь сама с собой, добрая матушка! Что ты хочешь сказать?

— Что ты мог бы обращаться со мною полюбезнее, а то, похоже, я для тебя пустое место.

— Нет, я уважаю и почитаю твои морщины, они