на лыжах в темноте. Слоняется на горах, одолевая сложный «слалом». Тяжело.

Лобанов матерно ругался, и Наташа Кочерыгина пришла возмущенная, жаловалась. На требование извиниться и прекратить ругательства оправдывался:

— Я не на нее ругался, а просто. В лесу это было. Я в «атмосферу»…

Галахов был рядом и не остановил. Симонов оправдывает Лобанова:

— Мы все ругаемся. Мы слышим постоянно ругань. И от этого отвыкнуть чрезвычайно трудно. Да и зачем?

Моему возмущению нет конца. Ругань как случайность я допускаю, но такое циничное оправдание доводит до бешенства. Ругань — норма, явление неизбежное, которое должно сопровождать нашу жизнь.

Идет собрание. Я доказываю. Мне доказывают. Грубо. Без стеснения. У Лобанова много «защитников». И он восклицает в результате «прений»:

— Мы сюда приехали отдыхать, а не воспитываться!

И точка. Собрание окончено. В «кулуарах» продолжается «перепалка». Восков окончательно ссорится с Лобановым. Салосин переходит на сторону Воскова и других. Это возмущает Смирнова. Скандал. Грубости.

Так проходили дни…

Мы не совсем точно подсчитали наши материальные возможности, и сейчас я тщетно пытаюсь сводить концы с концами. Может быть, это ложная тревога, но в деньгах мы явно стеснены. Ребята находятся много на воздухе и вечно голодны, и никто не стесняется высказывать эти необходимости. А я очень волнуюсь и снова мысленно считаю и прикидываю, раскладываю, меняю, экономлю и т. д. Очень тяжело и тоскливо.

Если бы меня спросили, жалею ли я об этой зимней поездке, я, не задумываясь, сказала бы, что жалею. Очень. По-видимому, вопросами воспитания в 10-ом классе заниматься почти невозможно. Дело может ограничиться только простой задачей — заставить их стесняться в моем присутствии. Привычки, навыки уже созданы до меня, а с ломкой ничего у меня не получается.

15 февраля 1959 года

Вместо своих записей привожу текст заметки в газету Шуры Салосина (без правки).

«В конце ноября 1958 года наш класс решил жить и учиться по-коммунистически. Этому решению предшествовали большие споры, было много сомнений, сумеем ли мы претворить в жизнь наши решения. На классном собрании мы обсудили наши заповеди, наметили свои обязательства. На этом собрании весь класс был разбит на группы совместной подготовки уроков. С этого собрания ребята ушли с верой в свои силы, что они сумеют выполнить заповеди. И потекли дни…

Вскоре последовали и первые успехи, и первые неудачи. Некоторые ребята не хотели заниматься в группах. Правда, их было несколько человек, но все же радость первых успехов была омрачена. Лобанов заявил, что он не может готовить уроки вместе с ребятами. Смирнов, Титов и Дарьин находили всегда всяческие отговорки.

Остальные ребята успешно занимались в группах. Занимаясь, лучше узнавали друг друга. Класс сразу рванулся вперед. Весь декабрь прошел в упорной и трудной борьбе за выполнение заповедей.

Но вот в конце декабря появилась первая трещина. Часть ребят после первого порыва остыли, стали уже безразличными ко всем событиям. Над некоторыми висела угроза четвертной двойки. И снова начались споры: нужно ли продолжать соревнование, не лучше ли бросить всё. Споры продолжались до выступления Лобанова, который убедил всех колеблющихся в необходимости продолжать соревнование. Опять в классе установился мир и согласие.

Первое полугодие было закончено успешно. Ничто в классе не предвещало бури. Но буря разразилась…

Зимние каникулы мы проводили в деревне. И там произошел первый этап разрыва. Часть ребят не захотели мириться с теми порядками, которые царили там. Произошел скандал, а вместе с ним и разрыв. Класс раскололся на две группы, разные по своим интересам. Разрыв усилился дракой, которая произошла в первые дни после каникул. Двое наших ребят Смирнов и Лобанов «посчитались» с Восковым, за то что он открыто выступал против их поведения. Все в классе пошло насмарку. Класс начал катиться вниз по учебе и по своим культурным делам. Появились двойки. Была сорвана работа на строительстве. Группы развалились. С горечью приходится признавать, что коммунистическое соревнование в нашем классе провалилось и что в провале виноваты все члены нашего класса.»

Пора утвердить какую-то наиболее целесообразную линию педагогического поведения

25 февраля 1959 года

Я делаю что-то не то и вообще мало что делаю. Все ограничивается пока переживаниями по поводу того, что класс плохой. Иногда эти переживания становятся нестерпимыми, и тогда я бешусь и плачу, иногда — ничего, сносно бывает… Это очень неверно, и пора утвердить какую-то наиболее целесообразную линию педагогического поведения.

Всё, что во мне неверно, я, пожалуй, уже поняла. Прежде всего, я подошла к классу как к «бывшему» 10 классу «В», выпущенному в прошлом учебном году. Подошла с теми же требованиями, с теми же «нюансами», хоть коллективы совершенно разные. Это ошибка. Нынешний 10 класс «А» имеет качественные различия — это производственный класс. Два дня они на заводе, у станков. Иные уже пользуются полной самостоятельностью — выпускают продукцию. Поэтому кроме возрастного болезненного самолюбия и переоценки ценностей, кроме острого чувства собственного достоинства и нежелания позволять взрослым «притрагиваться» к своим душам, у них есть «гордость производственников, умение ладить» со станком, знание техники.

А мы, учителя, не умеем, не знаем того, что умеют и знают наши учащиеся.

Они, далее, общаются на заводе с людьми, которые чаще всего обращаются с ними как с равными, а мы, учителя, «выговариваем», «нудим» по поводу пуговиц, воротничка, прически, двойки, прогула, грубости и т. д., и т. п. — все что мы делали 100 лет назад, пять лет назад и ни шагу вперед…

Но что делать? Каким должен быть классный руководитель производственного класса — я не знаю. То есть я уверена, что нормы столетней давности необходимы и сейчас. Что педагогика Ушинского и Песталоцци, Макаренко и Добролюбова — великая педагогика. Но кто подскажет мне её диалектику, что делать с ней сейчас, сегодня?

Недавно был скандал с Лобановым. Снова. Кончился он «мировой». Я поставила этого довольно сложного юношу в очень тесные рамки своих требований, и он вынужден был извиняться и говорить о своем несносном характере. Мне всегда мало доставляют радости такие минуты. Мальчик извиняется, обещает, он думает, что так никогда не будет, что он может резко, сегодня, изменить свой характер. Мне нужно быть очень внимательной к нему, очень чуткой, не заметить срыва. А он будет, этот срыв. Нужно, нужно, но не всегда возможно.

Разговор по душам с Лобановым кончился очень хорошо. Мы оба решили «попробовать» не допускать больше ссор. Ходит он «шелковым» эти дни. Но почему-то мне не