Через несколько месяцев после того наступило время платить дань царю Миносу.[21]

Добро собирали в гавани; шкуры и масло, шерсть и медь и щенных сук той породы, что пригодна для охоты на кабана. Люди казались угрюмыми, но у меня были другие заботы. Я знал, что в такое время невысоких юношей отделяют от взрослых и прячут в горах. Я принес приношение Посейдону, Зевсу и Матери Део, втайне моля, чтобы они избавили меня от позора. Но дед мой вскоре сказал мне:

– Тесей, когда будешь в горах, если кто-нибудь сломает там шею или наш скот украдут, первым взыщу с тебя. Я тебя предупредил.

Сердце мое укорило неблагодарных богов:

– Неужели и мне нужно прятаться, повелитель? Разве это не унижает достоинства нашего дома? Все равно критяне не взяли бы меня; не могут же они ставить нас столь низко.

Дед испытующе посмотрел на меня:

– Они сразу увидят, что сложение у тебя самое подходящее для танца с быком, и этого будет довольно. Лучше молчи, когда ничего не знаешь.

«Да, сказано достаточно прямо», – подумал я про себя.

– А кто такой царь Минос, – спросил я, – чтобы обращаться с домами царей как победитель? Зачем мы платим ему? Почему не вступить в войну с ним?

Дед постучал пальцем по поясу и сказал:

– Зайди-ка попозже, когда у меня поубавится дел. А пока имей в виду, мы платим дань Миносу потому, что он властвует над морем. И если он не пропустит корабли с оловом, мы не сумеем выплавить бронзу, и нам придется делать мечи из камня, как первым людям земли. А теперь о войне: у Миноса хватит кораблей, чтобы за день доставить сюда пять тысяч мужей. Помни и то, что он держит морские дороги свободными от пиратов, которые обошлись бы нам дороже, чем он.

– Я не против дани, – отвечал я. – Но как он смеет брать людей, обходиться с эллинами как с рабами?

– Тем больше оснований уклоняться от этого. В Коринфе и Афинах им показывали подходящих мальчиков, но теперь в других царствах стали умнее. Это же надо придумать – говорить о войне с Критом, словно о набеге похитителей коров! Ты испытываешь мое терпение. Веди себя в горах как подобает. И не забудь умыться, когда я в следующий раз пришлю за тобой!

Все это звучало достаточно оскорбительно для моего новообретенного мужского достоинства.

– Нам следует спрятать и девушек, – сказал я. – Может, мы выберем сами?

Дед сурово посмотрел на меня:

– Лишь молодой пес брешет над костью. Разрешаю тебе идти.

Так настал горький для меня час, когда рослые юноши остались в Трезене, а невысокие и легкие отправились в горы, ведомые кураторами, двумя недовольными знатными мужами нашего дома. Хотя уродливые и больные остались в Трезене, мы ощущали себя опозоренными на все времена. В горах мы провели пять дней: спали в сарае, охотились, лазали по скалам, дрались на кулаках, преследовали бегом зайцев, досаждая нашим хранителям и пытаясь доказать самим себе, что мы все-таки на что-то годны. Кого-то клюнул в глаз ворон, один или даже двое обзавелись, как мы узнали потом, детьми: в отдаленных горах девушки тихи, но охочи. А потом кто-то приехал на муле и сказал, что критяне уплыли к Терею и мы можем возвращаться домой.

Шло время, я подрастал, но так и не догнал ровесников, а борцовская площадка приносила мне одни огорчения, поскольку даже юноши младше меня на целый год могли оторвать меня от земли. Я более не надеялся дорасти до четырех локтей; во мне и трех с половиной не было, а ведь уже близилось мое шестнадцатилетие.

Когда начались пляски, тревоги мои улетучились, и за танцем я слышал музыку. Я любил проводить зимние вечера в чертоге, когда лира переходила из рук в руки, и всякий раз радовался, замечая, что люди ждали моей очереди. В один из таких вечеров у нас гостил знатный муж из Пилоса. Пел он хорошо и в виде любезности исполнил для нас повесть о Пелопе, герое-основателе нашего рода. Это была не та песня, которую любили в Трезене, – про то, как Пелоп участвовал в состязании колесниц, стремясь добиться руки дочери царя землепоклонников,[22]который убивал всех женихов своей дочери, пока хитрость с восковой колесной чекой не выбросила ревнивого отца из колесницы. Его песнь рассказывала о юности Пелопа, о том, как любил его Посейдон синекудрый, предупреждавший юношу о землетрясении, когда тот прикладывал ухо к земле; его и назвали Пелопом, утверждал сказитель, за то, что на щеке у него так и осталось пятно от земли.

«Так вот откуда явилось то предостережение, – подумал я про себя. – Не бог говорил со мной; способность эта досталась мне по наследству – словно красивый голос этому певцу. И я получил ее от матери».

На следующий день, еще не успокоив свое сердце, я отправился на поиски друзей, но все были заняты борьбой. Я стоял возле площадки и смотрел на белую пыль, долетающую до ветвей платана, слишком гордый, чтобы бороться с ребятами моего собственного веса – ведь все они были моложе меня.

Я смотрел, как, напрягаясь и кряхтя, они стараются поднять друг друга и бросить оземь; и мне вспомнилось, что и мужа легко повалить, если что-нибудь остановит его ногу, когда он переносит на нее свой вес. Потеря равновесия валит его, и мне самому случалось споткнуться о придорожный камень. Я поглядел на ноги, потом на напряженные тела и задумался.

И тогда здоровенный Малей, шаркая ногами, направился в мою сторону, выкрикивая:

– А ну-ка, Тесей, давай поборемся.

И зашелся в хохоте – не потому, что ненавидел меня, просто привык так поступать.

– А почему бы и нет? – ответил я.

Он хлопнул себя по ляжкам и издал боевой клич. Пока мы сближались и он тянул ко мне руки, чтобы оторвать меня от земли, я сделал выпад в сторону, заставив его чуть наклониться, и тут же выполнил подсечку. Соперник мой рухнул как камень.

Под защитой клубящейся пыли я с ловкостью бросал наземь юношей Трезена, используя лишь один этот прием; но однажды, проснувшись с чувством удачи, я без всякой причины отправился в гавань. Там стояло купеческое судно, пришедшее из Египта за шкурами и рогами. Двое обнаженных мальчишек с бронзовым загаром, гибких, как змейки, возились на палубе. Они боролись, а не дрались, и, хотя передо мной были явно новички в этом деле, я сразу понял, что у них есть чему поучиться. Прихватив сладких фиг и меда, я поднялся на палубу, а оставил ее, усвоив дюжину приемов ничуть не хуже моей подсечки, позволяющих бросить на землю более тяжелого соперника. В те дни я не знал, что египтяне преуспели в этом искусстве, и усмотрел в этом откровение, волю бога.

Теперь, конечно, куда ни глянь, только афинский стиль, так что снова, если хочешь себя показать, следует выбирать противников своего веса. Я до сих пор сужу поединки борцов на играх в честь Посейдона,[23]потому что это радует людей. Иногда я задумываюсь над тем, кто будет править борцами на играх в честь моих похорон. Некогда я надеялся, что это будет мой сын, но теперь он мертв.