Нельзя.

Но доверять кому-либо я не привыкла, кажется, с самого рождения. Нелюбимый ребенок, старший, незапланированный, болезненный. Нелюбимый потому, что не сын. Потому, что не отдать в спортивную секцию. Потому, что не станет уважаемым членом какого-то там тошнотворно-ахуенного клуба, в котором собираются пафосные доктора наук и рассуждают на тему: кому и что они пришили или отрезали, и в каком количестве, получив за это баснословные суммы. Потому что девочка в мире наглых мальчиков — размазанная по стене сопля. Потому что девушка пытающаяся доказать, что не глупее одногруппника и пишущая одну за другой докторские — просто выскочка. А защитившая чудом диплом, и не потому, что подставилась под куратора — явно проплатила все, и не стоит обращать на нее свое внимание. Потому что женщина в мире мужчин априори набирает парой десятков очков меньше, только лишь из-за отсутствия необходимого причиндала между ног.

Потому что все вокруг всегда против или же сопротивляется и не идет желанно в руки. Ни должность, ни люди, ни признание, ни чувства.

Потому что. И это аргумент.

Потому что только что, в операционной, налажала над телом того, кто стал если не всем, то многим. Потому что там снова, я — единственная у кого есть вагина и сиськи. И взгляды, прожигающие спину, когда я выхожу оттуда отдышаться, буквально орут красноречиво и громко, что не стоило многого, собственно, ожидать. Потому что только лишь имя сраного Джеймса останавливает их от насмешек. Потому что уважение заслужить все еще сложно, спустя столько лет, спустя огромного количества личных достижений, спустя все, что пришлось пережить, я все еще просто ходячая, мать его, вагина. С полным отсутствием навыков и мозгов. Для всех, кроме узкого круга людей, которым давным-давно все необходимое показала и доказала.

И блистер оказывается в руке в секунды, несколько гладких таблеток щекотно касаются кожи, а после — отправляются в рот, где вместе со слюной проникают сразу в глотку, а после — в пищевод. Но пружина напряжения не отпускает.

Я налажала. И мне же это нужно исправить. Мне же, после, располосовать собственные кривые руки острым скальпелем, прямо по тошнотворно дрожащим пальцам, которые сейчас играют со мной свою чертову игру. Тело предает, предают и мысли. А времени предаваться рефлексии и самобичеванию нет. Ни единой лишней минуты. Пока Фил лежит на холодном столе рядом с людьми, которые к нему, чуть более чем полностью, безразличны.

Но… синтетическое чудо, проникающее в кровь — искусственно успокаивает. Дрожь покидает тело, мысли прочищаются, словно кто-то устроил в голове сквозняк, раскрыв створки настежь. Взгляд фокусируется, сомнения покидают, и совершенно не волнует подозрительный блеск в вишневых глазах напротив. Я заканчиваю операцию с потрясающим результатом, сумев восстановить большую часть все еще, к счастью, функционирующего кишечника. Убираю множество спаек, кисты, грыжи и, довольная на девяносто процентов из ста проделанной работой, наконец, начинаю зашивать распластанное под моими руками тело.

Однако. Забыв совершенно о времени действия препаратов, естественно упустив из внимания, сколько часов на ногах, абсолютно забив на себя и вообще кого-либо, кроме Фила и результата, упускаю момент, когда начинается гребанный откат.

Не упускает момент Франц. Забирая из моих рук иглу и молча доделывая мою, черт возьми, работу. А я выскакиваю из помещения, словно ужаленная ядовитой змеей куда-то в районе сердца. Выскакиваю, начав задыхаться, мгновенно ощущая в секунды обрушившуюся на меня неподъемным грузом усталость и дрожь. А в глазах плывет от подступающих слез, через которые хочет прорваться разочарование в себе. Очередное. И страх. Понимание, что могла совершить непоправимое, но простить проеб после, уже не было бы сил. Простить снова, ведь тогда под моими руками был хотя бы незнакомый человек, пусть точно так же дышащий и живой. А теперь пострадать мог аномально близкий и совершенно свой от начала и до конца.

Господи…

Выдыхаю судорожно, касаясь лица и стаскивая чертову маску. Запускаю пальцы в волосы, с силой оттягивая, до боли в корнях, отшвыривая резинку куда-то под ноги, буквально сдираю с себя вещи по пути в душевую. Но прежде чем осознаю, что ноги больше не держат меня, а рядом горчит ставший знакомым пряный запах чужого тела, влипаю спиной в холодный кафель.

Вода обрушивается сверху сильным потоком. Прохладная, горячая, холодная. Поочередно. И от перепадов температур пульс зашкаливает. Зашкаливает и ощущения кожи к коже.

— Дыши, — зашкаливают и вспыхнувшие эмоции, когда Франц отдает мне, как взбесившейся суке, команду, и я послушно начинаю делать пробные вдохи, глядя в темные, спокойные глаза напротив. — Дыши со мной, — и грудная клетка его будто путеводитель, будто чертов компас, навигатор для потерявшейся меня. И это так просто — отдаться чужой власти и выполнять четкие приказы. Это так просто — смотреть в наливающиеся тьмой зрачки, расширяющиеся и черные, словно дотлевший и потухнувший навечно ад. Смотреть, как в нем пробуждается первобытный инстинкт, как он прижимает меня с каждой секундой сильнее. И нет ничего правильнее моего громкого стона в распахнутый рот напротив, когда ощущаю абсолютно точно не фантомную наполненность.

Его член это нечто потрясающее. В меру толстый, в меру длинный, налитой и рельефный он массирует каждую стенку, мягко ударяя в шейку матки, и от ощущения всего разом меня почти выбрасывает за грани сознания. Все еще взбудораженная наркотиками психика отказывает. Мне хорошо настолько, насколько это вообще в моем состоянии возможно. И мягкие, как оказалось, очень мягкие волосы на его щеках, на подбородке и над губами вызывают трепет вместо ожидаемого отторжения. И удивляет его сопротивление, когда придвигаюсь ближе, когда тянусь целовать этот такой близкий, но в то же время далекий почему-то рот. Удивляет, потому что, что может быть лучше, чем целовать того, кто дарит ощущение найденного внезапно дома? Уютный и горячий, такой подходящий, такой подавляющий, но в тоже время именно он вдыхает в мою пустынно-погибающую душу жизнь.

— Прекрати, — выдыхаю, и с силой дергаю к себе за затылок, впиваясь ногтями в кожу, сжимая в кулаке мокрые волосы, влипаю в его губы. Облизывая и буквально насилуя открывшийся навстречу рот, громко и совершенно безобразно пошло выстанывая какую-то дрожащую трель.

Но мне мало. Его всего сейчас снова мало. Хочется проникнуть под кожу, просочиться в него и отогреться, наконец, целиком. Быть чьей-то не только в моменте — всегда. Быть нужной, а не просто пульсирующей дыркой мышц, плотно обхватывающей член — личностью, которая стоит чего-то, кроме пары минут секса. Быть той, кому он