Вечером молчаливые сокамерники посмотрели со мной более подробный репортаж по НТВ о смерти Наташи. Когда сказали, что она умерла во сне, меня оставили последние сомнения: Наташа умерла от овердозы героина намеренно.

Последние годы были для нее неудачными — не осуществились мечты о славе, не приняли ее музыку… Сожитель… ох, этот ее сожитель, за ним волочилась репутация наркомана.

Когда-то я сказал ей, что смерть от героина — самая легкая из возможных. У нее всегда было мрачное мировоззрение, несмотря на взрывную веселость. И узнав вечером 31 января, что прокурор запросил мне 14 лет, не веря, что мне удастся уйти из плена мертвецов, она получила еще целое ведро мрачного дегтя в собственную свою трагичность и решила не жить. Я довольно часто вижу ее во сне. Могла ли она еще жить? Ну, могла, только зачем? Она прекрасна в формате своей жизни: подлинная, трагическая, пропащая. Темная дочь России…

Отец мой умер от старости. И от того, что уже не хотел жить. Решительно отказался жить, лежал, предоставляя матери ухаживать за собой. Она водила его в туалет и надорвала спину, подымая его, если он падал. Видимых причин его смерти не обнаружено. Он достиг каких-то целей, не видных нам, и больше ничего не хотел. Ему надоело. Он терпеливо дождался моего освобождения и прожил после этого еще девять месяцев, даже выпил рюмку в день своего восьмидесятишестилетия и мирно скончался днем, во сне. Только чаще задышал и умер. Это было еще до оранжевой революции в Украине. Меня на похороны отца не допустила украинская сторона. Еще 25 июля 2003 года при попытке пересечения российско-украинской границы на автомобиле меня задержали украинские пограничники и поставили мне в паспорте штамп, что мне запрещен въезд в Украину до 26 июля 2008 года. Так что отца моего сожгли без меня, в каком-то крематории для бедных.

После оранжевой революции новая украинская власть добавила мне еще год наказания. Через российское посольство в Киеве я узнал (видел копию документа из Министерства иностранных дел Украины), что в августе 2004 года мне добавили год запрещения въезда на территорию Украины и что сейчас (шел март 2005-го) «нет оснований для пересмотра этого запрещения».

Так что оранжевая или синяя — все они одинаково бесчеловечны. Если бы у меня была танковая дивизия, я бы покатил к матери, сминая их проклятые границы, через Белгород в Харьков. И чтоб они разбегались, как вороны. И российские, и украинские.

Я ушел, холодно ее поцеловав. Она пахла глубоким сном, подсохшей слюной и была голая. Она закрыла за мной дверь, при этом мы что-то друг другу пробормотали. «Эти женщины…» — только и успел подумать я.

За дверью стоял легкий холод, снега не было. Меня ждал Димка, бритый, уверенный в себе. В машине за рулем сидел Стас в бейсболке. Я опустился на заднее сиденье, Димка — на переднее, и мы рванули. В машине тонко пахло бензином, и я подумал, что тут уютно. И хорошо, что у меня есть своя политическая партия. Без партии я вышел бы сейчас унылый, погруженный в свои индивидуальные проблемы, и было бы мне тяжело. Я бы подозревал ее в том, что ее любовь ко мне проходит, что у нее появился интерес к другим мужчинам. Сейчас я заподозрил, что ее любовь проходит, что у нее просыпается интерес к другим мужчинам, но у меня есть политическая партия: обязанности, борьба, у меня люди сидят в тюрьмах, мне не до нытья и не до переживаний…

В машине слабо пахло бензином, ибо это была рабочая русская машина, купленная мной в год, когда я вышел из тюрьмы. Она побывала в двух авариях, она выглядела как национал-большевик со шрамами, она была боевой подругой, верной подругой, не то что некоторые. Однажды моей «Волге» подрезали тормоза и потом позвонили мне по мобильному: «У вас продается «Волга 3110»?» Я ответил, что нет, что ошиблись номером, а через час Стас, Димка и еще два партийца чудом не влетели в столб вблизи Рижского вокзала. Еще четверо суток назад у «Волги» был брат, партийный автомобиль «Соболь», но его сожгли. Сожгли в отместку за то, что 8 ноября двадцать два нацбола пришли в приемную Госдумы и Совета Федерации на Моховой и вручили петицию — каждый по петиции — с текстом, обвиняющим президента страны в преступлениях.

Политика. За мою политику я уже сидел в трех тюрьмах и в колонии. Эти женщины… Эта политика. Эти русские. Эта Россия…

За окнами «Волги» тер свои улицы о ее стекла город с бабьим чухонским именем — Москва. Баба — она и есть баба. Москва меня никогда не хотела. Самое большее, на что пошла, — дала мне в сентябре 1973-го временную прописку на год. Еще я сидел в ее, Москвы, тюрьме со среднего рода именем — «Лефортово». Опять баба.

Город с бабьим чухонским именем Москва… Некрасивая, рыхлая баба, безобразно рассевшаяся сиськами, ляжками и задом как бы на семи холмах. Что я тут делаю? Человек с редчайшей группой крови — АВ (то есть АБ), их всего-то полтора миллиона на планете, в основном в Палестине и в Ливане. Ученые недавно нашли на трех христианских святынях капли древней крови и идентифицировали кровь — оказалась группа АБ. Может, я родственник Христа? Смущает ли меня такое предположение? И все же интересно: откуда у меня такая редкая группа крови? Я не связан с Палестиной или с Ливаном, мои предки — с верховьев Дона и из Нижегородской губернии, с матушки-Волги. Опять баба! Волга — мокрая баба. Москва — баба.

И моя подруга-актриса… Собственно, что я могу ей предъявить? Я не мог приехать к ней за сутки до этого, вот она и оттянулась с друзьями. Выяснилось, что приехала в пять утра, сама же и сказала. Довез ее человек, который ей нравится. Ну как нравится? Просто талантлив якобы в своей профессии. Что я могу ей предъявить? А ничего. Дома надо сидеть, если любимый человек не может в этот вечер с тобой встретиться. Другой взгляд на вещи, тот, что… моя жизнь — жизнь председателя радикальной политической партии, которого правящая группа считает своим врагом, — несвободна. Пойти в ресторан — возникают проблемы безопасности, пойти погулять по тем улицам, где заблагорассудится, — нельзя. Каждый заход в дом и выход из дома — с участием партийных охранников-товарищей. Меня прослушивают круглые сутки — и телефоны, и помещение, в этом я убедился еще во время своего процесса, когда Главное следственное управление ФСБ представило в качестве доказательств 34 аудиокассеты с записями моих разговоров. Да, моей подруге несладко. А еще — связь со мной вредит ее карьере… Ну, это еще как сказать…

Димка со Стасом хохотали. Мы уже ехали по Тверской, близко к памятнику Долгорукому. Я понял, почему они хохочут, взглянув на знакомую высокую витрину обувного магазина. Едва ли не всякий раз, проезжая мимо, мы застаем парня по кличке Ирокез моющим витрину магазина. Или еще одного, по кличке Ефрейтор. Дело в том, что многие нацболы вкалывают в обслуживающем секторе: моют стекла, работают охранниками в клубах или разгружают составы вместе с таджиками. Точно как в фильме «Бойцовский клуб»…

Моя подруга-актриса… Ей, конечно, трудно привыкнуть к моей жизни. Люди свободных профессий, как правило, живут жизнью богемы. У них есть личная жизнь и профессиональная жизнь. А у меня — личная, профессиональная, политическая, да еще и вот эта, криминально-шпионско-подследственная. Я объект разработки. Не удивлюсь, если Патрушев видит на своем столе еженедельный рапорт о моей деятельности. Нет-нет, я не преувеличиваю. Они «считают» — я попытался вспомнить цитату из заявления по случаю создания движения «Наши» от 1 марта 2005 года.