С мелкокалиберной винтовкой в руке. Появится – и долго не проживет.

– Делай что хочешь… – сказал Ваня.

Ваня не стал перехватывать карабин поудобнее, манипулировать с затвором и предохранителем. К чему давить на человека, пока он еще человек?

Ждал и смотрел.

– Это же наркоманка обширявшаяся… Я уж будил, будил… – сказал Полухин жалобно. – Через несколько лет будет старухой, седой, грязной, вонючей, ты сам…

– Делай что хочешь, – сказал Ваня. – Только подумай хорошенько, что же ты на самом деле хочешь. Полухин завыл и швырнул ухорез в угол.

– Пойдем, Слава? – мягко сказал Ваня.

– Ну нет… – Голос Полухина звучал почти как у мужчины. – Я не Сайта Клаус, и жизнь ей не подарил. Она ее у меня выкупит…

И резко, как клинок из ножен, выдернул из нагрудного кармана что-то маленькое. Ваня вгляделся – презервативы…

Ну, комик… Да зачем они ему? И здесь, и вообще? Полухин женщин боится и ничего у него с ними не получается… Даже блядешек боится – из-за СПИДа, клофелина и сутенеров с большими кулаками… Единственный для него выход, дабы спастись от прелестей мастурбации, – жениться на волевой женщине себя старше и зажить моногамной жизнью… Идеальный выход. Если, конечно, не считать крепко спящих по подвалам принцесс-наркоманок… Ладно, хрен с ней, не смозолится красотка, и так из-за нее чуть…

Он шел к выходу. Без фонаря и ночного глаза. В темноте, по сочащимся откуда-то лучикам ночного полусвета. Ремень “Везерби” был небрежно зажат в левой руке. Карабин болтался, цепляя о кирпич стен. На темном орехе приклада и ложи оставались царапины.

Сезон охоты заканчивался.

– Эй, Полухин, где твои ухи? – придурочно завопил Прохор, попытавшись хлопнуть по плечу. Узнал Ваню, сдержал замах: – Виноват, обознался… За нашего Соколиного Глаза принял.

Прохор лгал. Совершенно точно лгал.

Он не принимал его за Славку.

И крик, и замах предназначались Ване. А еще – тем, кто на это смотрит.

Вот так.

Ваня понял все и не понял ничего.

Как он почувствовал?

Нет, не почувствовал – узнал абсолютно точно. Как пишут в романах, понял с кристальной ясностью.

Как?

В сумраке ни глаз, ни вазомоторики не разглядеть. Тон и голос обычно-дебильные. Загадка. Ладно, проехали…

На самом деле – не проехали. Никак не проехали. Только еще подъезжали.

– Ну где он шляется? Валить пора отсюда… – А сейчас Прохор искренен. Интересно…

– Подождем минут десять, дело у него там…

– Обгадился? – деловито предположил Прохор. Дружное ржание. – Так это надолго…

– Десять минут, – отрезал Ваня.

Куда уж ему больше… Изнуренный воздержанием по-лухинский организм на долгие тантрические игры не способен.

Но все происходит быстрее.

Вопль.

Из подвала.

Полухин. Ну что там с ним опять? Наступил на грабли? Забыл дома виагру?

Славка вылетает, не прекращая воплей.

Окровавленный.

– Она меня укусила, она меня укусила, она меня укусила, она меня… – Однообразие с лихвой окупается громкостью.

Молодец, боевая девчонка, неожиданно думает Ваня и командует:

– Аптечку! Быстро!

Дезинфицируя два следа зубов, отпечатавшихся где-то между горлом и подбородком, Ваня не вспомнил майора Мельничука.

И его рассказ о странной двузубой вилке…

Столько всего прошло после встречи на дороге.

Он вспомнит скоро, через два дня.

Но сначала Наташка Булатова окончательно убедится, что сошла с ума.

День для Тарантино начался отвратительно.

Гнусный будильник омерзительно зазвонил в семь утра. Тарантино, толком не проснувшись, махнул рукой по прикроватной тумбочке – проклятый агрегат не замолк и не свалился на пол; пришлось открыть глаза и вспомнить, что сам вчера поставил будильник на окно – чтобы не дотянуться, не выключить, не уснуть снова…

Спустил ноги с кровати… ох какая это гадость – вставать на рассвете, особенно человеку богемы…

На самом деле рассвело пару часов назад, в совсем уж непредставимую для него рань. На сегодня было запланировано важное дело, от которого напрямую зависело будущее Тарантино.

И он встал и подошел к окну – отвратительное солнце золотило крыши безобразных серых домов, в которых наверняка обитали сплошь никчемные, сволочные и равнодушные к искусству двуногие существа… Тарантино сплюнул в горшок с засохшим цветком и отправился в душ. Контрастный душ и тройной черный кофе были ему совершенно необходимы…

Вышел из ванной походкой слегка ожившего зомби, небрежно застелил смятую кровать. Ночь Тарантино провел один, как и всегда, – он не любил женщин. Да и мужчин. Защитники и любители животных, впрочем, тоже могли спать спокойно – их четвероногим, пернатым и водоплавающим любимцам со стороны Тарантино ничего не угрожало.

Он давно влюбился в свою работу.

Обычно такие слова воспринимаются как метафора.

С Тарантино это случилось буквально.

И любовь была не платонической.

Если бы знала, о, если бы знала бойкая рыжая девчонка-продавщица из аптеки в угловом доме, как он использует те несколько пачек презервативов, что она продает ему перед каждой поездкой на съемки…

Она бы не подмигивала так лукаво и понимающе…

…руки ласкают камеру, видоискатель затягивает и манит, как манит других мужчин женское тело, он входит в нее… нет, не в нее – в то, что видит через объектив, камера снимает, дыхание все чаще, из губ рвутся стоны, стоны сливаются в крик, все вспыхивает и расцвечивается, он взлетает на самый верх и бессильно падает вниз …

И Тарантино ослабшей рукой снимает использованный презерватив.

И надевает новый – в преддверии очередного эпизода.

Без этих латексных штучек – штанов не настираешься…

Неудивительно, что актеры у него так рано погибали. Тарантино не мог вовремя крикнуть “СТОП!” своему бессменному ассистенту (и исполнителю главной роли в сериале), немому дебилу по прозвищу Коряга.

Южная окраина.

Кирпичная девятиэтажка.

Из крайнего подъезда вышел человек, казавшийся на вид лет тридцати – тридцати пяти.

Он придержал тяжелую металлическую дверь подъезда, снабженную кодовым замком и могучей пружиной; на улицу уверенно прошагал светловолосый карапуз.