Городок, в котором рос Боренька Камянов, был легендарным и героическим, воспетым в песнях и кинофильмах… «Каховка, Каховка, родная винтовка, горячая пуля летит…». На самом деле это было обычное еврейское местечко, грязное, заброшенное, заросшее лопухами и крапивой. Небольшие, в основном, деревянные или глинобитные, покосившиеся домики с соломенными крышами, с крохотными участками и сарайчиками, переполненные бараки, с вечно ругающимися жильцами… Единственная асфальтированная дорога, которая по традиции называлась «улица Ленина», единственный на весь городок огромный двенадцатикомнатный каменный домина, который принадлежал хозяину завода «Трактородеталь» Гроссману, и три школы — русская, украинская и еврейская…Каховка стояла на берегу великолепного, широкого, тёплого Днепра, где детвора ловила бычков, окуньков и огромных раков. Вокруг простирались плавни, а за городом — необъятная степь. Но такую Каховку Боренька уже не застал. Он родился позже, после войны, он вообще был поздним ребёнком. Город восстанавливался заново, отстраивался, разрастался…Уже вовсю шло строительство Каховской ГЭС… Его отец до 41-го года был директором еврейской школы, мать преподавателем русского языка и идиш, три старшие сестры баловали Бореньку, как могли, любили и лелеяли.…Во время войны немцы убили всех каховских евреев, которые не успели или не захотели уйти, большинство из них живыми сбросили в колодцы, откуда в течение нескольких дней доносились крики и стоны. По рассказам родителей Боренька знал, что они чудом спаслись. Немцы появились в городе, когда семья Камяновых только — только переправилась на другой берег Днепра. А потом была долгая дорога в Казахстан. Где пешком, где на подводе…В 37-м его отец ослеп, и Боренька, слушая все эти рассказы, только удивлялся мужеству матери, которая с тремя маленькими дочерьми и слепым мужем, смогла проделать такой немыслимый путь. Удивлялся и гордился. А ещё он гордился тем, что его семья была самой уважаемой в городе. Он и сам старался не ударить лицом в грязь. Учёба давалась ему легко, и учителя постоянно его хвалили. В музыкальной школе он тоже был одним из лучших. В классе он сидел за одной партой с Маринкой Парчелли. Была она длинная, нескладная, на голову выше его, с едва сформировавшейся грудью, но итальянская фамилия придавала ей неповторимое очарование. Бореньке казалось, что он влюблён в Маринку, и поэтому все время таскал ей конфеты, которые в то время были в дефиците, и давал списывать контрольные. Впрочем, он вообще был влюбчивым, что, конечно же, в итоге должно было сыграть с ним злую шутку. С друзьями он бегал на пляж, где с интересом и любопытством рассматривал женщин в купальниках. А если удавалось, то заглядывал и в баню. Женщины не стеснялись Бореньку по причине его малолетства. Он же испытывал огромное и непонятное ещё ему самому возбуждение. Теоретически он знал как избавиться от этого напряжения. Приятели, «с понтом» цыкая через зубы, хвастались своими победами, объясняли, с какой «ялдой» лучше иметь дело, и какая «даст» без проблем. Но Боренька им не верил. Они были такими же тринадцатилетними подростками, как и он. Точно так же бегали на пляж и в баню, рассматривали картинки с голыми и сисястыми бабами, спорили на то, кто дальше пописает, если «хрен стоит», кто дальше сплюнет или кто громче свистнет. Ни плеваться, ни свистеть Боренька не умел, и страшно завидовал корешам. Зато он дальше всех писал и лучше всех играл на пианино. Однако последнее как раз не являлось достоинством, потому как музыкой мало кто увлекался.

В 59-м из колонии вернулся Ванькин старший брат, Валерий, куда загремел три года назад за пьяную драку. Во рту у него были две железные фиксы, предмет зависти всех пацанов и непременный атрибут «настоящего» зека. Валерка со смаком рассказывал о тюремной романтике, кичился знакомством со всякого рода «авторитетами», и только глаза выдавали его грусть и тоску. Ванька, Борькин приятель, ходил за старшим братом, как собачонка, заглядывал ему в глаза и бегал за пивом. Правда, на свободе Валерка долго не задержался. На танцах он пырнул кого-то ножом и получил очередной срок, уже как рецидивист. Говорили, что он, якобы, заступился за Таньку, но в это мало кто верил. Про Таньку Осипову знали, что она шалава, ложится под кого угодно, так что защищать её не было вроде бы никакого резона. Но ещё долго вокруг витал запах и вкус тюремной романтики, ещё долго гордился Ванька своим братом и утверждал, что каждый настоящий мужик должен пройти через тюрьму. Боренька тоже в это верил, только в тюрьму ему отчего-то не хотелось. Может быть, если бы не Ванька, он так никогда бы и не узнал, что это такое. Но, как говорится, «от сумы, да от тюрьмы не зарекайся». И первой, кто его толкнул на эту дорожку была, как ни странно, все та же Танька Осипова.

Однажды, будучи на пляже, Боренька увидел, что Танька направляется в кусты. Крадучись, он пошёл за ней следом. Она углубилась в заросли, повертела головой, проверяя, не следит ли кто за ней, сняла трусики и присела возле дерева. Зажурчала струйка, а Боренька из своего укрытия с волнением смотрел, как она писает. Он ещё никогда не видел, как писают большие девочки. Струйка переливалась на солнце, с силой била в землю, образуя в ней ямку, а Боренька чувствовал, как горячая волна поднимается от пяток до таза, и выше, выше, до самой головы.…Перед глазами уже плыли круги, затвердевшему, как камень, члену становилось тесно в плавках…Он неловко переступил, под ногами хрустнула ветка… Боренька так и застыл в неудобной позе, стараясь, чтоб его не заметили. Даже дышать перестал.

Эй, иди сюда, — позвала, увидевшая его, Танька. Она нисколько не смутилась, так и продолжала сидеть возле дерева. — Почему такая несправедливость, как ты думаешь? Мужчины расстегнут ширинку и могут писать стоя, а женщинам нужно все с себя снимать.

Боренька стоял, переминаясь с ноги на ногу, и молчал. Но краем глаза рассматривал густые чёрные волосы, росшие у неё на лобке, розовые половые губки, и выделяющийся, похожий на маленький член, клитор. Он знал, что это называется «клитор», брал иногда в школьной библиотеке медицинскую литературу. Танька стянула с него плавки и удивлённо сказала:

Ничего себе, какой большой и толстый! А ты такой маленький. Точно, все в корень пошло.

Она прикоснулась языком к пенису, втянула его в рот, и зачмокала губами. Боренька не мог долго сопротивляться, и довольно быстро кончил ей прямо в горло.

Вкусно, — она облизала губы. — Только никому не говори. А то меня ещё посадят за совращение несовершеннолетних, — Танька натянула трусики, отряхнулась. — Ладно, пошли. Кстати, если ещё захочешь, готовь денежку. Много с тебя не возьму, потому как маленький, но и бесплатно делать это не буду.

Она пошла вперёд, покачивая бёдрами. А Боренька поплёлся сзади, ощущая себя радостно и опустошённо. Он представлял, как будет хвастаться Ваньке, но вовремя остановился. Он не может об этом рассказать, ведь он обещал никому не говорить. Но, как бы там ни было, Боренька больше не чувствовал себя маленьким и несмышлёным. Скорее, наоборот, в нем появилась уверенность в своих силах. Он больше не подсматривал за женщинами в бане, считая это ниже своего достоинства, не обсуждал с приятелями бабские прелести, и совершенно забыл про учёбу. Ни о чем другом, кроме секса, он думать не мог. Танька посвящала его во все прелести и запретные тайны, и что удивительно, перестала брать с него деньги. Но Бореньке хотелось сводить её в кино, купить цветы, подарить что-нибудь необычное…Карманных денег, естественно, не хватало, а где их взять он не знал. Боренька не мог просить у родителей, тем более что он не смог бы им объяснить, зачем они ему нужны. Несмотря на то, что родители неплохо зарабатывали, и отец не пил, как большинство соседей, денег все равно не хватало. Сестры уже выросли, им постоянно что-то было нужно: то новые туфли, то платье, то духи или помада…