был провозглашен «антимарксистом», между тем еще в начале 1930 г., по жестким критериям Покровского (который признавал «100-процентными» марксистами лишь участвующих в строительстве социализма в СССР), французский историк «тянул» к 50 % «подлинности»[92]. Красноречивой была позиция Фридлянда. Самый, пожалуй, активный и эффективный популяризатор творчества французского историка написал в предисловии к изданию особо ценной (как он подчеркивал даже после разрыва) его работы: Матьез «вовсе не является марксистом, хотя часто говорит языком Маркса». Однако его книга «представляет ценнейший вклад в марксистскую историю Великой французской революцию»[93].

Оценим широту подхода – книга немарксиста получает высокий статус в рамках марксистской историографии. Вот при таком подходе и происходило сотрудничество «новой» и «старой» школ в советской историографии, ярким примером которого остались РАНИОН и судьба его сотрудников. Все изменилось с поворотом к террору, в данном случае совершенно непосредственно. Уголовное преследование ученых в СССР явилось предпосылкой разрыва международных научных связей.

В сущности, от начала и до конца последовавшая полемика[94] имела политическую доминанту. Как и в случае полемики с Оларом, советские историки защищали Советскую власть, в данном случае сказать откровенно – ее право на репрессии. И, подобно полемике с Оларом, это была, говоря современным языком, «контрпропаганда», при этом в методологическом отношении советские историки противопоставили Матьезу сектантское толкование учения Маркса.

Как уточняют современные французские исследователи, Матьез отвергал не марксистский метод, а его «догматические искривления»[95]. Подобно Карееву, французский историк признавал возможность различных исторических подходов и притом допускал использование «экономического материализма» и даже – в отличие от Кареева – классового подхода. Более того, и то и другое имело место в его собственных работах.

Декларации его оппонентов из СССР сводились к тому, что только марксизм обеспечивает научное познание истории и что существует лишь одна разновидность Учения, та, что господствует в СССР – учение о классовой диктатуре и правящей партии. Это, заявлял Фридлянд, «революционный, политически заостренный марксизм», руководство к действию[96].

Подобное приспособление исторического анализа к политико-идеологическим потребностям собственно и отталкивало Матьеза от советского марксизма. Он находил в «такой разновидности марксизма (un certain мarxisme)» подчинение науки «априорной догме», «понимаемой и применяемой на манер катехизиса». На обвинения, что он «отдает свое перо на службу французскому империализму», Матьез отвечал: «Сталин – ваш бог, вы его пророки», «вы не более, чем орудия в руках правительства» и «декорируете марксизмом свою капитуляцию»[97].

Оппоненты противопоставили Матьезу принцип партийности науки: Матьез «воображает, что он стоит выше классов и партий и служит одной лишь научной истине», а «мы утверждаем, что… историки всегда выполняют определенный социальный заказ, и чем крупнее фигура историка как ученого, тем ярче выступает в его работах его связь с определенными классами или политическими группировками»[98]. В такой классовой проекции оказывалось, что Матьез всего на всего «типичный представитель радикально настроенной мелкобуржуазной интеллигенции» и даже – какой изысканный стиль! – «является не более как рупором “взбесившегося мелкого буржуа”»[99].

В этой классовой проекции советские историки чувствовали свое безмерное превосходство: Матьез не понимает, что «”беспристрастной” социальной науки не может быть в обществе, построенном на классовой борьбе», что «вся казенная и либеральная наука защищает наемное рабство», что «ожидать беспристрастной науки в обществе наемного рабства такая же глупенькая наивность, как ожидать беспристрастия фабрикантов в вопросе о том, не следует ли увеличить плату рабочим, уменьшив прибыль капитала». Тогда как «мы не стыдимся признать, что наша марксистская наука находится “на службе” у пролетариата и коммунистической партии, но гордимся этим (курсив мой. – А.Г.)»[100].

Кредо Матьеза: «Пусть люди действия – красного, черного, или белого – стараются использовать мои книги для своего дела, это неприятность, которую я должен переносить спокойно. Ни их похвалы, ни их оскорбления не заставят меня отклониться от моего пути. Если история – политика прошлого, то это не является еще основанием для того, чтобы делать ее низкой прислужницей политики, тем более политики настоящего. Она не имеет иного смысла, как совершенно независимо говорить то, что она считает истинным; тем хуже для тех, кому эта истина неприятна»[101].

Кредо оппонентов – служить правящей партии, следуя установкам на «беспощадное вскрытие» фактов классовой борьбы и доказательство «исторической неизбежности» смены капитализма социализма. И они были так уверены в своей правоте, что находили в этом предмет гордости. Впоследствии такая откровенность в советской историографии была завуалирована, хотя сам принцип партийности никогда не подвергался сомнению.

С таких позиций, считая обоснование необходимости диктатуры пролетариата вершиной исторического анализа, лидер историков-марксистов «западного фронта» Лукин не мог внять предостережениям своего французского коллеги. Матьез между тем писал, что несмотря на непродолжительность периода террора во Французской революции этого «было достаточно, чтобы заставить народ ненавидеть республику и задержать на целое столетие торжество демократии». Он предупреждал, что последуют новые политические процессы.

Лукин воспринял озабоченность виднейшего историка революции чисто по-советски, заклеймив как одну из «реакционнейших и чисто идеалистических благоглупостей»[102]. Но может, употребление здесь трехэтажной конструкции указывает на просыпавшиеся сомнения?

А не было ли сомнений у Фридлянда, когда он утверждал, что, называя его с товарищами, «сталинскими историками», Матьез будто бы делает им комплимент, поскольку такое обвинение означает, что «наши исторические работы служат делу генеральной линии партии»[103]? Какая потрясающая историческая и психологическая коллизия возникла! Выдающийся французский историк, симпатизировавший социалистической революции, убеждается, что за декларациями о «строительстве социализма в одной стране» скрывается призрак террористического режима, а за установками о диктатуре пролетариата – фигура диктатора. Выдающийся советский историк отвечает по-уставному – о генеральной линии партии, будто не замечая, от кого эта линия исходит. Наивность?

Дочь Карла Радека подтверждала: «Конечно, отец был наивным человеком». «И товарищи его. Ведь они считали, что если при Ленине можно было открыто дискутировать, убеждать друг друга в чем-то, то так будет всегда»[104]. Лично Радек может быть был менее наивным, чем другие. Характерны его остроты того времени: «Что Вы делали до революции? – сидел и ждал; что Вы делали после? – дождался и вновь сидел», или «В Советском Союзе возможны только две партии: одна правящая, другая сидящих», еще «Маркс и Энгельс прислали заявление, в котором отрекаются от своего учения и признают правильной генеральную линию сталинской партии»[105]. Над такой остротой мог посмеяться и вождь. Впрочем, он посмеялся над автором: переоценив свою роль при Сталине, Радек сам стал жертвой политической игры (см. историю с «Наполеоном» Тарле в гл. 5).

А видный советский экономист и видный деятель левой оппозиции с ленинских времен Е.А.