с записками и ждали, пока он напишет ответ. Мы уже привыкли видеть в тени мангового дерева двоих-троих посыльных. Иногда вместе с Ричардом приглашали и Кита, но это случалось реже. Сначала это, по-моему, забавляло и того и другого, но вскоре такая популярность стала явно надоедать Ричарду, хотя он и не признавался в этом. Разумеется, не было ничего удивительного в том, что члены небольшой английской колонии хотели видеть его у себя в гостях. Удивляло то, что он неохотно принимал приглашения. Складывалось впечатление, что он с удовольствием оставался бы дома и занимался своими обычными делами, хотя бы это и вызывало у других (по крайней мере, у моих родителей) недоумение.

Не знаю, нравилось ему у нас или нет, но мы изо всех сил старались угодить ему, и он уверял, что доволен. Однако всем нам, особенно маме, приходилось нелегко. Дом наш, правда, был приспособлен для приема не только индийцев, но и европейцев (две столовых, две кухни, даже два штата слуг — одни умели стряпать для индийцев, другие, прошедшие обучение в домах англичанок, знали, как разделывать мясо и как прислуживать за столом), и все же парадные покои «европейской» части дома рассчитаны были лишь на кратковременные визиты гостей: для таких же постояльцев, как Ричард, они не годились. И мы знали: чем скорее мы покончим с этим разделением, тем лучше для всех нас.

Кит настаивал, чтобы мы пользовались своей обычной столовой. В первый день, когда было наготовлено столько яств, когда в доме царило праздничное настроение, никто не возражал против этого. Но теперь надо было подумать и о приличиях… Мама, со своей стороны, настаивала, что рай уж Ричард гостит у нас в доме, то его надо кормить привычной для него пищей, а не навязывать ему индийских кушаний, которые ему приходилось бы есть из вежливости. Однако доставать каждый день свежее мясо было трудно, и в течение четырех дней она кормила Ричарда солониной. Когда солонина кончилась, мама спросила его, какие мясные консервы он предпочитает; самой ей трудно судить, какие лучше, а какие хуже. Из их разговора она вынесла убеждение, что Ричард может обходиться без мясных блюд, и перестала готовить для него отдельно. Это очень облегчило наше положение.

Потом Кит стал жаловаться на старую беззубую Додамму: вечно она путается под ногами, лезет на глаза; с какой стати она всем докучает своим присутствием? Видимо, она смущала его своим видом: расхаживала по дому, как и подобает вдове, с непокрытой стриженой головой и в сари, накинутом прямо на голое тело, что легко было заметить, так как сари сползало у нее с плеч. Но с Додаммой ничего нельзя было поделать: она жила у нас на правах бедной родственницы и члена семьи, и приходилось принимать ее такой, какая она есть.

Кит надеялся, что она спрячется; и правда, весь первый день она не показывалась. Но вряд ли можно было ожидать, что она будет прятаться все время. Говинд, у которого вдруг развязался язык, стал на сторону Додаммы. Зачем это ей, родственнице, прятаться от какого-то англичанина? Все знали, что Додамма ему не ближе, чем нам, а между тем создавалось впечатление, будто она с ним в прямом родстве. Слова Говинда уязвили Кита, и без того чувствовавшего неловкость. Ссору предотвратила сама же Додамма; большая любительница подслушивать, она стала их увещевать, ну стоит ли двоим прекрасным молодым людям ссориться из-за какой-то никчемной старухи! Додамма выражала неподдельное изумление, но это лишь ухудшило дело. Кит пришел в дикую ярость и выскочил вон.

Не знаю, замечал ли Ричард эти стычки, по его внешнему виду ни о чем нельзя было догадаться. Одно из двух: либо нам удавалось скрыть от него свои распри, либо ему — скрыть свою осведомленность. Как всякий человек, не переносящий дрязг, я была ему благодарна, но иногда его безмятежность раздражала меня, и я начинала подозревать: не скрывается ли под ней обыкновенное безразличие? Любопытно только, что, когда мы оставались с ним наедине, никаких сомнений на этот счет я не испытывала; подобные мысли приходили мне на ум только под влиянием нервозности других.

Мы часто бывали с Ричардом вдвоем. Происходило это обычно благодаря Киту. Только что вернувшись из Англии, где была весна, он плохо переносил жару и, как правило, никуда не ходил до наступления вечерней прохлады. Он постоянно напоминал о данном им в первый день обете никогда больше не сопровождать Ричарда и выполнял этот обет — по крайней мере, в дневные часы, когда так нещадно палит солнце. «Ты лучше сестренку с собой возьми, — говорил он, отхлебывая из стакана пахтанье и потирая покрасневший, покрытый волдырями лоб. — Она хорошо знает здешние места и покажет тебе куда больше, чем я. Лучшего гида не найти». Я старалась утаить свою радость, а мама — дурные предчувствия. Она боялась, что сын рассердится и скажет что-нибудь резкое, вроде: «Дорогая, а почему бы и нет?» Так опа и отпускала нас без единого звука, надеясь, что никто из родственников не увидит нас вместе, и в то же время отлично зная, что нам не укрыться от любопытных глаз; зная, что отпускает вдвоем мужчину и женщину, таящих в себе искру, которая лишь ждет своего часа, благоприятного случая, взгляда, прикосновения, чтобы вспыхнуть ярким пламенем; зная, что родственники не преминут выразить ей порицание, a она даже ничего не сможет возразить.

Но Ричард, казалось, не вникал во все эти сложности. Для него я была тем, за кого меня выдавал Кит: просто ребенком, сестрой Кита и, как он выразился, хорошим гидом. Меня это вполне устраивало. Впервые, со времен своего детства, я ощущала сладость свободы. Если я шла в храм, то меня сопровождала мама; бродить пешком по торговым улицам я не могла — полагалось ездить в автомобиле; а если я непременно хотела идти пешком, то со мной посылали няню или пеона, которые неохотно, как подневольные, плелись сзади и ворчали, если я ходила слишком долго или слишком быстро.

Ричард был мне товарищем, а не докучливым стражем, он хотел видеть все, что бы я ни предлагала, и жаловался только на то, что слишком короток день. Он не знал усталости и доводил меня почти до полного изнеможения.

— Можно подумать, вам осталось жить не более месяца, — сказала я ему однажды и, обессиленная, опустилась на ступеньки лестницы, врубленной в скале, по которой мы карабкались вверх.

— Возможно, вы и правы, — ответил он, вставая и окидывая меня взглядом. — Кто знает?