Под завистливыми взглядами сидевших в очереди Липовы с Тарусовыми направились к выходу.

– Александра Ильинична, – представилась княгиня матушке своего стипендиата.

– Настя. То бишь Анастасия Григорьевна, – поправилась Липова.

– Надеюсь, у вас есть деньги на форму и учебники?

– Ну раз такое дело, займем. Приход-то у нас небогатый, с хлеба на квас перебиваемся.

– И где ваш приход?

– А недалече. Церковь Симеона и Анны. Мы-то Федю сперва в семинарию собирались отдать, – призналась Липова. – А тут слух прошел, что теперича после семинарии надо сперва пять лет отслужить пономарем и только потом посвящение в сан. Куда ж такое годится? Пономари ведь копейки получают. Вот и решили в гимназию поступать. Наняли Феде учителя. Божился, что подготовит. И были уверены, что поступит. А он весь в слезах вышел. Спасибо, ваше сиятельство, что директора переубедили.

Княгиня раскрыла ридикюль и вытащила оттуда три червонца:

– Давайте-ка я вам деньги одолжу…

– Нет, нет, ну что вы?

– Пока вы найдете, у кого занять, все лавки закроют.

– Ваша правда. Но как-то неудобно. Мы едва знакомы.

– Мы-то да. А дети, глядите, уже подружились.

Володя с Федей как раз обнялись на прощание:

– Да завтра, Федор Игнатьевич.

– Да завтра, ваше сиятельство.

* * *

В девять утра в камере осталась только Фроська, которую товарки по несчастью будить перед уходом не стали. Пусть проспится. Ведь она им не чета, задержали её не за нищенство или мелкое воровство, а за убийство с грабежом. Каторга ей светит. Пусть отдохнет горемыка перед судом и этапом.

Проснулась крючочница в десять. Сперва не поняла, где находится. Потом, увидев чайник, жадно из него напилась. Оглядевшись, узнала камеру съезжего дома Адмиралтейской части, в которой из-за пьянства уже бывала. Интересно, за что её забрали в этот раз? Опять за скандал в трактире? Почему тогда не отправили со всеми в сыскную?

Лязгнули замки. В камеру зашел надзиратель.

– Ну? Проснулась? Тогда пойдем. Яблочков велел, как глаза откроешь, сразу к нему. Пока ты ещё тепленькая.

– Яблочков? Это ещё кто?

– Неужто не слыхала? Второй человек в сыскной…

– И на кой я ему?

– Сперва допросит, потом в съезжий дом Московской части отправит, по месту совершения преступления. До суда побудешь там.

– До какого суда? Ты что несешь? Я разве убийца какая?

– А разве нет? У кого заклады убитого ростовщика нашли?

– Ой! Их нашли? Господи! А Кешка где?

– Какой такой Кешка?

– Сынок мой.

– Про него не знаю. Одну тебя привезли. Ну вставай, пошли.

* * *

Яблочков со вчерашнего вечера пребывал в превосходном настроении – раскрытие убийства ростовщика Чванова, причем раскрытие моментальное, гарантировало ему или повышение в чинах, или орден, а может, и то, и другое. Дело оставалось за малым – привести пьянчужку Ефросинью Соловьеву к признанию.

В пол-одиннадцатого крючочницу привели к нему в кабинет.

– Хочешь похмелиться? – задушевно спросил Арсений Иванович, доставая полуштоф.

Ефросинья облизнулась, затравленно глядя на бутылку. Выпить-то хотелось – её отравленный вчерашней гульбой организм настойчиво требовал водки. Но Ефросинья знала – даже от рюмки она опьянеет, а спьяну может наболтать лишнего. А болтать ей теперь нельзя. Какая бы ни была она пьянчуга, прежде всего она мать, живет ради Кешки. И сейчас ей надо выпутать его из истории с убийством. Сама-то Фроська уже пропащая – раз в её сундуке нашлись заклады Чванова, каторги ей не миновать.

– Благодарствую, в другой раз, – пересилив себя, отказалась Фроська.

– Ну, как знаешь, Ефросинья, дочь Пахома Соловьева. Так ведь тебя звать?

– Все верно.

– Из крестьян Олонецкой губернии. Не замужем. Однако сына имеешь, – зачитывал Яблочков строки из паспорта Фроськи. – А от кого?

– Вас, мужиков, разве всех упомнишь? – подмигнула сыщику крючочница. – А где Кешка?

– Кто, пардон?

– Сынок…

– Ах, сынок. Дома, где ж ему быть. Сказал, что знать не знает, откуда ценности в сундуке. Грамоту знаешь?

– Нет.

– Тогда ставь крестик. – Яблочков протянул крючочнице исписанный убористым почерком листок.

– Что это?

– Твои признания. Подробный чистосердечный рассказ, как ты пришла к Чванову, как его убила…

– Не убивала я, ваше благородие, святой истинный крест…

– А вот врать я тебе не советую. Если подпишешь прямо сейчас, попадешь в съезжий дом Московской части к обеду. Будешь тянуть каучук, не только обед, но и ужин пропустишь.

– Чванова убили до нас… Мы только украли.

– Что значит мы? Выходит, и сынок был с тобой?

– Нет! – заорала Фроська.

– Придется его задержать. Сколько ему лет? – Яблочков ещё разок заглянул в паспорт, где был вписан Кешка. – Ах, десять. Вот и отлично. Значит, вместе на каторгу загремите. Ответственность-то с десяти лет начинается. Ох, и несладко ему там будет.

– Не ходил он к Чванову… Я сама. Одна. Но видит Бог, не убивала. Дверь в фатеру была открыта, я и зашла. Услышала разговор. Двое их было. Чванов и ещё один. Наверно, клиент. «Помнишь, – спросил клиент, – березу?» «Конечно, помню», – ответил Чванов. «Так вот листики – это шифер».

– Что за бред? – удивился Яблочков.

– Не знаю. Кешка тут как раз чихнул…

– Значит, все-таки Кешка там был…

– Нет! Нет! Не было его! Давай бумагу, всё подпишу.

Яблочков призадумался. Два обвиняемых, конечно, убедительнее, чем одна Фроська. Присяжные ведь могут и усомниться, что тощая баба с трясущимися от пьянства руками умудрилась заколоть отставного офицера, вооруженного револьвером. Однако второй обвиняемый, десятилетний мальчуган, непременно вызовет у присяжных жалость. Особенно если адвокат расстарается. И дело тогда развалится. А градоначальник за это всыплет. И не Крутилину, а ему, Яблочкову, якобы раскрывшему дело.

– Подписывай. Но запомни. Если вдруг опять начнешь тень на плетень наводить, рядом с тобой на скамью подсудимых сядет Кешка.

– Знаю. Давай бумагу. И стакан налей, раз обещал.

Уже через десять минут полицейская карета увезла пьяную Фроську на Загородный проспект в съезжий дом Московской части.

В одиннадцать на службу приехал начальник сыскной Крутилин. Яблочков первым делом доложил ему об успешном расследовании.

– Отлично. Молодец. Теперь есть чем порадовать градоначальника.

– Доклад ему, как обычно, в час пополудни?

– Да, ступай, надо подготовиться…

* * *

Братья Чвановы были не похожи. Ни внешне, ни по характеру.

Младший, Александр, пошел в мать. Скрытный, спокойный, дрожавший над каждой копейкой, после смерти Ольги Аркадьевны он подал в отставку и занялся вместе с отчимом ростовщичеством. Старший, Анатолий, был копией отца. Решительный, волевой. Братья с юных лет друг друга недолюбливали. Даже кулёк конфект никогда не могли поделить. Анатолий съедал свою долю сразу, Александр же удовольствие растягивал, что неминуемо приводило к конфликтам.

– Отдай конфекты мне, раз не хочешь, – требовал Толик.

– Я их потом