Еще он обещал осенью сводить сына в Оперу.

Ты рад этому?

Таковы письма любящих родителей к любимому сыну, накопившиеся за целое десятилетие. Но что же происходило под поверхностью, за фасадом? Братья и сестра Бергман сообща успешно выстроили картину устрашающего пасторского дома, где царили наказания, страх, обман и неуверенность. Как на самом деле чувствовали себя супруги Бергман? Дети? О чем письма не рассказывают?

В “Волшебном фонаре” Ингмар Бергман описывает, как в шестьдесят девять лет сидит с фотографией матери, изучает в лупу ее черты, убеждается, как она красива и привлекательна, и вспоминает, как четырехлетним ребенком любил ее, выказывая прямо-таки щенячью преданность.

Его потребность в любви и признании была ненасытна, но мать отвергала его. Нежности сына, вперемежку с бурными вспышками, мешали ей, вызывали досаду. Она отвечала холодной иронией, а сын плакал от злости и разочарования.

Ему пришлось придумывать другие способы, так как преданность не давала желаемого результата. Он знал, что больные люди возбуждали в ней участие, а поскольку сам был болезненным ребенком, смекнул, что это ключ к ее заботливости. Второй возможный путь – наигранное равнодушие, потому что мать не выносила равнодушия и отчуждения: “Ведь это было ее оружие”. Однако он не имел ни малейшего шанса сбросить маску, упасть в объятия матери и окунуться в ответную любовь, – вот в чем загвоздка. Много лет спустя Карин Бергман призналась сыну, что ее мучил его детский пыл, но причина ее поведения заключалась в другом: знаменитый детский врач посоветовал ей решительно отвергать болезненные, по его мнению, попытки сына сблизиться с нею, ведь любая уступка могла навредить “Малышу” на всю жизнь. Чудовищный парадокс, что на самом деле холодность матери мотивировалась невысказанной заботой о его душевном здоровье.

Чувства у Эрика и Карин Бергман постоянно менялись – от надежды до отчаяния, от любви до тоски, но вообще-то оба страдали от бесконечной усталости и перенапряжения. На словах старались делать вид, что все хорошо, что так или иначе отношения у них налаживаются, что обе стороны действительно проявляют добрую волю.

Порой Карин чувствовала себя вполне сносно, но в промежутках – “усталой, усталой”. Она понимала, что должна стать бодрее и жизнерадостнее, но лишь на даче Воромс в Даларне ощущала себя внутренне здоровой. У нее было трое детей, и это виделось ей огромным богатством, вполне достаточным, чтобы наполнить жизнь смыслом. Похоже, она слегка корила себя. Не получая от Эрика того, в чем нуждалась, она писала в тайном дневнике:

Я твержу себе: я хочу, хочу. Но не могу воспрепятствовать тому, что душа все время плачет, стонет, просит хоть чуточку больше счастья жизни, глубочайшего, настоящего счастья – единения, общности с другим человеком.

Мать, Анна Окерблум, пыталась утешить, но одновременно укрепляла неуверенность дочери касательно брака с Эриком и ее чувств к нему. Она понимала, что мысль о воссоединении с мужем Карин не в радость, ведь шансы, что он изменится, были весьма невелики. Она относила его к категории людей обидчивых и раздражительных. Возражения ранили его самолюбие, он замыкался в себе и упорно гнул свою линию. Вероятность развития и обновления была минимальна, так она считала. Эрик Бергман не желал общаться с теми, кто ему перечил. Нет, знаменитый пастор к другим не прислушивался, а потому и чуткостью не отличался.

“Закаляй себя каждый день против всего, что может обидеть; неукоснительно исполняя свой долг, заставь Эрика уважать тебя и твою работу”, – писала Анна Окерблум в письме к дочери от февраля 1924 года и добавила совет, который, как говорят, характеризует самонадеянную психологию женщин:

Всегда уступай в несущественном, но будь спокойна и тверда в том, что считаешь правильным. Словом, делай все, чтобы стать внутренне сильной и владеть собой – только так для вас будет возможно продолжить совместную жизнь и обеспечить своим детям то, на что они имеют право, – домашний очаг.

В письмах Эрик Бергман без устали проявлял заботу о своей “милой Кай” и о “детишках”. Он тосковал, он думал, он интересовался, он скучал. Горел желанием защитить ее, носить на руках, облегчить ей жизнь. “Стало быть, дорогая Карин, приложим новые усилия и не будем вешать голову: я все-таки уповаю на тебя и на Господа”.

Кроме того, он очень надеялся получить место больничного священника в Софийском приюте как дополнение к работе в Хедвиг-Элеоноре. Получи он это место, ему светил и переезд в пасторский дом среди больничного парка. Эрик Бергман с энтузиазмом расписывал, как там замечательно. После удачной проповеди в дворцовой часовне Дроттнингхольма, состоявшейся несколько лет назад, он пользовался благоволением королевы Виктории, чья свекровь в конце XIX века учредила Софийский приют. И теперь королева полагала, что этот Бергман вполне подходящий кандидат на должность больничного священника. Были и другие претенденты, но как ее фаворит Бергман надеялся, что слово королевы сыграет решающую роль и правление остановит выбор на нем.

Карин Бергман еще находилась в Лександе, в Корстеппанском пансионе, лечилась от болей в спине и от бессонницы, там ее и застало письмо Эрика Бергмана, где он рассказывал о том, что́, быть может, их ожидает. А дети? Да, спасибо, у Дага в школе все хорошо, ну а Маргарета, “Нитти”, для него вообще сплошной восторг. А Ингмар, он “такой славный… такой своевольный… как апрельская погода… Малыш глубоко в моем сердце, даже говорить нечего. У него есть свои особенности, но теперь-то он “под крылышком”. Иногда я посмеиваюсь про себя, когда слышу, как просто он обращается с бабушкой – в глубине души мне кажется, что, наверно, вовсе неплохо, что он способен на такое простое отношение”.

Месяц-другой спустя, в марте 1924-го, все сомнения отпали: Эрик Бергман не только получил место в Софийском приюте, но и переезду в пасторский дом ничто не мешало. Камергер Х. позвонил и сообщил новость, а Эрик незамедлительно написал жене:

Там сделают пристройку для камергера, но наше жилье останется почти без изменений. Зала станет чуть меньше, зато кухня – больше. К тому же все основательно отремонтируют. Они уже приходили, осмотрелись и сочли, что ремонт совершенно необходим. Первого окт. мы сможем переехать. Я очень этому рад.

Так он писал, стараясь не преувеличивать. Теперь можно будет наслаждаться солнцем и сэкономить деньги. На Виллагатан квартирная плата выросла на 200 крон, но это уже не имело значения.

Пусть в нашем новом доме царят здоровье и радость. Как только вернешься, мы сходим посмотреть чертежи. Всей душой ждем тебя, милая Кай. Так приятно будет слышать твой голос и твои шаги подле моего логова. Тысяча приветов! Твой старый пастор.

Жена не разделяла оптимизм Эрика Бергмана. Она не осмеливалась говорить ему о своих чувствах, ведь если бы сказала, он или попросил бы ее уйти, или их жизнь наполнилась бы горечью и его постоянными укорами. Она мучилась при мысли вновь встретиться с ним в Стокгольме, и удержать ее в браке могло лишь одно – дети. “Попытаюсь снова включиться в совместную жизнь, но это возможно лишь при условии, что дети будут рядом со мной, ведь они единственное, что оправдывает наш брак. Может статься, постепенно я отыщу что-нибудь еще, но пока не могу, хотя отчаянно стараюсь каждый день”, – писала она Анне Окерблум в марте 1924 года.