Словом, в тронный зал я пришла одна. Минос восседал в своем алом кресле, возвышаясь надо всеми. На росписи за его спиной застыли в прыжке дельфины – выскакивали из воды и ныряли обратно, и так без конца. Советники, аристократы и прихлебатели всех мастей толпились вокруг, но Кинира среди них, к счастью, не было видно.

– Дочь, – сказал он неприветливо, без всякого выражения.

Я сжала кулаки в складках юбки. Ногти врезались в ладонь.

– Отец.

Склонила голову. Мысленно поблагодарив остальных, пока не обращавших на меня внимания.

Он смотрел на меня холодными серыми глазами. Блуждающий взгляд Пасифаи нельзя было поймать, зато бесстрастный взор Миноса ввинчивался прямо в лоб и словно видел мои мысли – разумеется, ничем не примечательные. Отец не любезничал попусту, он ждал в непоколебимом молчании, и мне пришлось начать кое-как – слова, задавленные в гортани, медленно умирали перед ним от удушья.

Я набрала воздуха в грудь.

– Мама сказала, что я должна выйти за Кинира.

Минос кивнул. Стоявшие рядом придворные уже посматривали на нас, их разговоры постепенно смолкали.

– Отец, прошу… – начала было я.

Но он меня осек – словами и пренебрежительным взмахом руки, разрезавшим воздух.

– Кинир – полезный союзник. Этот брак всему Криту во благо.

Терпение Миноса кончилось. Еще мгновение – и он перестанет слушать.

– Но я не хочу за него замуж!

Все стихло разом, будто от слов моих, как от камушка, брошенного в стоячий пруд, рябью разошлось потрясенное молчание.

Минос усмехнулся.

– Ты уплывешь с ним послезавтра.

Тогда я снова открыла рот. Щеки мои потеплели. Потом загорелись. Слова уже обретали форму – их нельзя было говорить, но и удержать нельзя.

Но прежде чем с моих губ сорвалось непоправимое, кто-то потянул меня за рукав.

Отважная малышка Федра все-таки пошла за мной. Наши глаза встретились, она слегка мотнула головой, и несказанные слова растаяли.

Да и какими словами могла я заставить его слушать? Заставить его повернуться, оторваться вдруг от важных забот – что делается при дворе да как крестьян держать в узде, – от бесконечно роившихся в его холодной голове подсчетов, что выбрать, что принесет ему наибольшую пользу – медь, золото, а то и чей-нибудь страх, такой прекрасный, безысходный, удушающий, – оторваться и посмотреть наконец на меня, разглядеть как следует, может быть, впервые? Я вспомнила его улыбку в то леденящее, жуткое утро у конюшен, разливавшуюся по лицу, как сливки, и содрогнулась.

Корабль Кинира скоро уплывет – подальше отсюда, подальше от Лабиринта. И от Миноса.

Вскипевшая, клокочущая ненависть уже опалила горло, но я проглотила ее. Представила свое лицо бесстрастным, гладким, как у мраморного изваяния, глаза – стеклянными, пустыми, как у Пасифаи. Посмотрела на Миноса без всякого выражения. В ответ получила суровый кивок.

Федра вывела меня из зала, я послушно шла за ней, не разбирая дороги, пока мы не остановились и ее теплая ладонь не выскользнула из моей. Тогда я тоскливо огляделась. Мы вышли в тот самый дворик, где так беспечно болтали однажды о мужьях и не представляя, что старый или некрасивый супруг – еще не самое страшное. Федра молчала. Может, понимала, что нечего тут сказать, но догадывалась, надеюсь, как утешает ее присутствие. Не в последний ли раз стоим мы тут вот так, вдвоем?

Мы смотрели на море. Поглощенная своими мыслями, я далеко не сразу поняла, что Федра настойчиво сжимает мою руку и зовет меня.

– Смотри, Ариадна, корабль из Афин!

Глянув вниз, где раскинулась под обрывом просторная бухта, я поняла, что завладело вниманием Федры и вывело ее из нашего общего уныния. К пристани подошел огромный корабль под черными парусами. И сестра не ошиблась – похоже, и правда прибыли заложники, присланные в этом году.

– Никогда их толком не видела, – сказала я.

– Потому что убегаешь все время, – ответила она.

Так и было. Уже две жатвы минуло, дважды корабль с четырнадцатью заплаканными детьми Афин на борту причаливал к нашим берегам – и оба раза я пряталась в самых дальних покоях дворца. Лишь мельком видела бледные лица, искаженные ужасом. Заслышав издалека, как заложники грохочут цепями, убегала как можно дальше. А когда отец все же заставлял меня выйти, желая выставить своих дочерей напоказ, похвастать собственной удачей, – смотрела в одну точку, прямо перед собой. Не позволяла себе заглянуть заложникам в глаза – вообразить не могла, что там увижу.

Но теперь я смотрела на них. Потому, наверное, что понимала: это последняя моя жатва на Крите. Или потому, что бремя трусости, отчаянного нежелания видеть правду свалилось наконец с моих плеч. Завтра я уплыву отсюда – вместе с омерзительным Киниром. Долгие муки – вот моя участь, а юных афинян, которых выводили с палубы на критский берег при свете солнца, согревавшего их в последний раз, ожидала совсем другая. Губы задрожали, но я, превратив лицо в маску, наблюдала за ними дальше.

Заложники жались друг к другу. Спотыкавшихся критские стражники грубо дергали за плечи, ставили на ноги. И посмеивались, отчего во мне закипала бессильная ярость. Разве мало, что они ведут юношей и девушек на смерть? Зачем же обращаться с ними так немилосердно, упиваясь собственной властью и жестокостью?

Девушка, шедшая позади, поскользнулась – то ли оступилась, то ли попробовала повернуть назад в отчаянии, будто могла опять взойти на корабль и вернуться домой, к родителям, – но оказавшийся рядом мужчина подхватил ее. Он был выше других заложников и шире в плечах, и я подумала сначала, что человек этот, наверное, из корабельной команды или послан надзирать за жертвами. Он бережно поднял девушку на ноги, заботливо обнял ее одной рукой, и я обрадовалась – среди жестокости нашлось место и доброте. Кто-то их сопровождает – как хорошо! – хоть одно дружелюбное лицо увидят напоследок. Однако тут я заметила, что и этот человек прикован к цепи, связывавшей всех заложников, и растерялась.

А потом он коротко глянул наверх.

Видеть нас он мог только смутно – солнце уж очень слепило. Но мне показалось, что на мгновение глаза наши встретились. И я вдруг ощутила мимолетное спокойствие, зеленую прохладу – внезапную невозмутимость посреди всеобщего волнения.

А потом афиняне исчезли, скрылись за стенами порта. Я глянула на Федру: заметила ли она его? Лицо сестры исказилось таким же отвращением, какое испытывала я, наблюдая за происходящим.

– Идем!

Я уже хотела ее увести.

– Стой! – Голос Федры звенел, чистый, резкий. – Ариадна, не убегай опять! Третий год уже! – Она схватилась за голову. – Да как