Мы поднялись на корабль в декабре 1946 г., это была моя первая поездка за границу после прибытия в Яффу более десяти лет назад. Казалось, все члены сионистского руководства были на борту, и каким-то образом я оказался здесь, среди них.

С Моше мы провели много времени вместе на верхней палубе. Мы были самыми молодыми в команде и, хотя сильно отличались друг от друга, сразу почувствовали дружеское расположение и взаимное уважение.

Мы часами обсуждали наши взгляды на самые дискуссионные вопросы, наши ожидания от конгресса. Оба твердо верили в позицию Бен-Гуриона, желая использовать силу ради беспрепятственного продолжения иммиграции в Подмандатную Палестину независимо от того, считали это британцы незаконным или нет. В какой-то момент Даян даже предложил сжечь лагеря, где британцы удерживали евреев, захваченных по дороге на родину[34]. Будучи стратегом и бойцом, Даян был в то же время и ровней мне и наставником, человеком, которым я глубоко восхищался.

Было нечто невероятно трогательное в самой возможности войти в зал, где проходил конгресс. Почти пятьдесят лет назад на этом самом месте Теодор Герцль созвал Первый сионистский конгресс. В этом пространстве жила и дышала история, и перед нами открывалось неопределенное пока будущее. Со своего места я мог видеть Вейцмана, Эшколя и Бен-Гуриона на трибуне вместе с другими крупными фигурами сионистского движения.

Я также мог видеть пустые кресла тех, кого не защитила молитва Вейцмана 1939 г. В своих мемуарах он писал об «ужасном опыте» председательства на собрании, своем стоянии перед залом и «невозможности отыскать среди собравшихся хотя бы одно из тех дружеских лиц, которые украшали прошлые конгрессы». Самые большие делегации прибыли из Подмандатной Палестины и Соединенных Штатов; за редким исключением европейских евреев в зале не было.

И все же несмотря на то, что многим тысячам людей, переживших холокост, британцы отказали во въезде в Палестину, конгресс проходил так, будто безотлагательных вопросов не было вовсе. Спорили о том, должны ли мы прилагать усилия – какие бы то ни было усилия, – чтобы доставить выживших на родину. Понятно, что Бен-Гурион был в ярости от вездесущей нерешительности, от одержимости мелочной бюрократией, но больше всего из-за отсутствия мужества и решительности – он знал, как сильно мы нуждаемся в них. К концу первой сессии стало ясно: глубоко разочарованному Бен-Гуриону не хватало поддержки.

Я не увидел его следующим утром, когда заседание возобновилось. Я помню, как сидел рядом с Арье Баиром[35] – одним из лидеров МАПАЙ и другом Бен-Гуриона. Мы говорили о том, как оба разочарованы происходящим, когда в зал внезапно вошла Паула, жена Бен-Гуриона, она была явно встревожена и поспешила прямо к нам. Она подошла к Баиру, наклонилась и взволнованно что-то прошептала ему на идише.

– Арье, он сошел с ума… – расслышал я. – Ты должен остановить его. Он собирается уехать.

Хотя и Баир, и я, как и Бен-Гурион, испытывали разочарование от конгресса, мы оба инстинктивно почувствовали, что его отъезд станет серьезной проблемой. Даже самые яростные его критики видели в Бен-Гурионе на редкость стойкого и дальновидного лидера, без которого движение не могло бы добиться успеха. И он, безусловно, был единственным, кто мог убедить однопартийцев поддержать его план будущего государства. Паула прекрасно понимала это. Она звала нас не для того, чтобы успокоить и снять разногласия, она звала нас спасти движение.

Баир встал, затем жестом пригласил меня присоединиться к нему. Мы вышли из зала и отправились в гостиничный номер, где остановился Бен-Гурион, – в тот же номер, который занимал Герцль во время Первого конгресса в 1897 г. Мы постучали несколько раз – ответа не было. Где-то внутри я набрался наглости повернуть ручку. Дверь была не заперта. Там, спиной к нам, стоял Бен-Гурион и сердито запихивал одежду в чемодан.

– Шалом, Бен-Гурион, – осторожно произнес Баир. Ответа не было.

– Шалом? – Опять нет ответа, нет никакого подтверждения, что он замечает наше присутствие.

Наконец Бен-Гурион заговорил.

– Ты идешь со мной? – спросил он.

– Куда ты? – спросил Баир.

– Формировать новое сионистское движение, – проревел он. – У меня больше нет доверия к этому конгрессу. Там полно ничтожных политиков, жалких пораженцев. У них не хватит смелости принимать решения, которые нужны сейчас. Треть нашей нации уничтожена, – продолжал он. – У выживших нет иной надежды, кроме как заново строить жизнь на нашей родине. Это единственная земля, которая должна широко распахнуть ворота, чтобы приветствовать их. Разве они этого не видят? – Затем он бросил взгляд на меня, двадцатитрехлетнего парня, следившего за ним широко раскрытыми глазами. – Только еврейская молодежь обладает смелостью, необходимой для решения этой проблемы.

Баир сказал Бен-Гуриону, что, конечно, мы пойдем с ним куда угодно, что без него у сионизма нет никакой надежды. Как только Бен-Гурион осознал, что мы его настоящие союзники, он успокоился достаточно, чтобы вести продолжительную беседу. То, что мы сказали ему, было правдой: он стал центром притяжения, а без единого лидера мы не могли двигаться дальше. Но мы также знали, что его уход (ради нового движения) не был вариантом быстрого решения проблемы. Без сомнений, потребовались бы годы, чтобы организовать такое движение, годы, которых у нас просто не было. И поэтому мы с Баиром предложили единственное, что пришло в голову. Прежде чем уйти с конгресса, мы хотели, чтобы Бен-Гурион в последний раз попытался убедить фракцию МАПАЙ в справедливости своих взглядов. «Если там получим большинство, мы все останемся; если нет, то мы не будем единственными, кто уйдет с тобой, многие пойдут следом». После долгих размышлений и серьезных оговорок Бен-Гурион наконец согласился.