Вдруг сквозь упрямую головную боль впервые по-настоящему пробилось осознание: он действительно возвращается. И не просто для того, чтобы опять махать клинком – это был старый навык, который уже пробудился, как пробуждается желание проверить, на месте ли деньги в кошельке, а затем вновь угасает вместе с успокоившимся сердцебиением. Дело в другом. В том, что он возвращается к шумному и драчливому торжищу многолюдного Трелейна и всему, что оно значило. Назад, в теплую утробу юности, в сооруженную неумехами теплицу, которая его сперва взрастила, а потом стала вызывать тошноту. Назад к той части себя, которая, как он считал, зачахла и сгорела в пламени войны.

«Видишь, Гил, ты ошибался».

Он попрощался со школьным учителем, дурашливо подмигнул в сторону спальни и ушел так быстро, как позволяли приличия.

Сел в карету, молча забился в угол. Нетерпеливый возница ударом хлыста заставил лошадей двинуться с места. Они поехали по тихим улочкам, мимо городских границ и низких деревянных сторожевых башен, по широкой дороге вдоль предгорий, минуя горы и Виселичный Пролом, на запад, к лесам, Наомской равнине и морю за ней. Туда, где Трелейн ждал в мерцающем великолепии на берегу. Теперь, когда образ поселился в его разуме, даже отсюда он чувствовал сосущую тоску.

Рингил уставился на переменчивый пейзаж за окном.

– Ну, как у него дела? – наконец спросила Ишиль. – У твоего друга-учителя?

– Страдает от похмелья и остался без гроша после кутежа с проститутками. А почему ты спрашиваешь?

Ишиль вздохнула с изысканным презрением и демонстративно отвернулась, устремив взгляд в другую сторону кареты, которая подпрыгивала и тряслась на ухабах. Компаньонки хихикали, переглядывались и болтали о нарядах.

Новое знание сидело рядом с Рингилом, словно труп, который никто не видит.

Он возвращался к себе такому, каким был раньше, и хуже всего то, что у него не получалось об этом сожалеть.

На самом деле, теперь, когда все завертелось, он изнывал от нетерпения.

«Приведите ко мне Арчет».

Император отдал приказ, и от него, словно от брошенного в воду камня, во все стороны разошлись круги. Придворные, стараясь завоевать благосклонность повелителя, наперегонки принялись командовать прислужниками, которые, в свою очередь, разбежались по дворцовым лабиринтам в поисках госпожи кир-Арчет. От них волна суетливых поисков перешла к простым слугам, потом – к рабам, так что вся дворцовая пирамида власти отвлеклась от ежедневных рутинных занятий, увлекшись розысками. Слухи ядовитыми змеями извивались вокруг простого императорского поручения: тон его голоса определили, как нечто среднее между раздражением и гневом, а такую интонацию все при дворе, включая весьма пожилых надзирателей, за последние годы привыкли воспринимать с обостренной тревогой. Лучше всем причастным сделать так, чтобы Арчет явилась побыстрее.

К сожалению, как теперь нередко случалось, госпожу Арчет нигде не могли найти. Шептались, что с самой экспедиции в Шактур она стала угрюмой и молчаливой, а также более непредсказуемой в ситуациях, требовавших перво-наперво обдуманных действий и дипломатичности. У нее появилась склонность бродить по коридорам дворца и городским улицам в неурочный час, а еще исчезать в восточной пустыне в одиночку, на недели, с таким количеством еды и воды, которое, как бормотали сплетники, граничило с самоубийством. Что касается дворцового распорядка дня, она была в равной степени нечувствительна к смертельному риску; пренебрегала обязанностями, а упреки выслушивала с невозмутимостью, граничащей с оскорбительным высокомерием. Говорили, ее дни при дворе сочтены.

«Приведите ко мне Арчет».

Неисполненный приказ отражался эхом и бился волной о дворцовые стены там, где они окружали дальние императорские сады. Кое-кто из придворных запаниковал. Призыв передали дальше, за стены, в город, на этот раз доверив его имперским служакам, так называемым Монаршим гонцам, которые славились умением находить людей, где угодно в границах широко раскинувшейся Империи, и приволакивать их в столицу. Гонцы в черных с серебром ливреях рассеялись группами по улицам, пробираясь в сердце города под скопищем разрисованных куполов, увенчанных башенками – про это творение зодчих Рингил как-то раз недобро сказал, что оно выглядит как гулянка улиток-потаскух, – стучались в двери курилен и таверн, с небрежной жестокостью избивали всех, кто мог что-то знать. Это было потрясающе неправильное использование ресурсов, все равно что крошить лук боевым топором, но когда император отдает приказ, никто не жаждет оказаться в числе недостаточно расторопных. После восшествия на престол сына Акала Великого слишком многие испытали на своей шкуре последствия такой ошибки.

Самым удачливым гонцам понадобился примерно час, чтобы узнать от торговцев на бульваре Невыразимой Божественности, что в последний раз Арчет видели, когда она неспешно и целеустремленно шла в сторону имперских верфей, сжимая в одной руке кувалду на длинной ручке, а в другой – трубку для кринзанца. Оттуда этой полудюжине особо важных посланцев было нетрудно отследить маршрут, войти на верфи и пробраться через скелетоподобные кили строящихся судов, на каждом повороте спрашивая про Арчет. Рабочим верфи было еще проще – они поворачивались и красноречиво тыкали пальцем.

В конце верфи, в сухом доке на подпорках, которые от ржавчины намертво приросли к корпусу, вдали от более заурядных деревянных соседей, стоял потрепанный, весь в пятнах кириатский огненный корабль. Это был один из последних, доставленных из пустыни, пока Акал Великий сидел на троне и разрешал подобные траты. Вокруг судна витала аура заброшенности и черной железной злобы. Монаршие гонцы, тщательно отобранные и известные отвагой в напряженных обстоятельствах, созерцали корабль без энтузиазма. Кириатские творения встречались в городе повсюду и уже много веков, но от этих посудин холодок бежал по хребту: громадные, с раздутыми боками, словно причудливые морские твари из глубин, угодившие в сети неудачливого рыболова; покрытые жаберными щелями, щупальцами и глазами, непривычными и больше подходящими живому созданию, а не тому, что было задумано и построено; с корпусами в шрамах и волдырях от частых походов в обитель демонов, где кости и плоть растаяли бы без следа в один обжигающий миг. Кто мог знать, какую прилипчивую иномирную порчу они принесли из мест, где побывали?

Изнутри закрытого железного цилиндра – точнее, из пасти распахнутого люка, одного из пяти, располагавшихся в нижней части корпуса, – доносился неистовый, ритмичный звон ударов металла по металлу. Звук был такой, словно кто-то пытался выбраться на свободу из заточения.

Взгляды скрестились, ладони легли на потертые рукояти оружия. Посланцы императора двинулись вперед, и каждый шаг, погружающий их в тень массивного огненного корабля на подпорках, был более напряженным, чем предыдущий. Наконец они остановились, собравшись группой за рамой сухого дока, который поддерживал судно, в дюжине шагов от люка. Каждый старался не наступить на какое-нибудь безвольно обвисшее щупальце, тянущееся от корпуса и лежащее недвижно в пыли верфи, словно оброненный кнут. А вдруг эта штуковина, сколько бы лет ни прошло с той поры, как ее использовали в последний раз, извернется и хлестнет, внезапно наполняясь жизнью и страстью убивать, обовьется вокруг неосторожно подставленной конечности и рванет так, что ее владелец, потеряв равновесие, взлетит в воздух, вопя, а потом его начнут мотать туда-сюда или будут бить о покрытый сажей железный бок корабля, пока бедолага не превратится в кашу?