А церковь нашу районную тогда только восстановили, покрасили, надстроили колокольню и с парадом открыли. Поп с области приезжал, втирал что-то про вечную благодать. Мамка слушала, крестилась и меня крестом покрывала, мы с ней вдвоём ходили на открытие. Мать моя всю жизнь в нашем городке прожила, никуда дальше ста километров не ездила. К бабке в деревню съездит и обратно. И в церкви этой они, ещё молодые девки, парням своим свидания назначали, она тогда ещё пустой коробкой стояла и заместо пола внутри чертополох рос. Может, бате и назначала. Так что Виталька у нас церковный. Боженька послал. А меня… а меня вообще непонятно кто послал. Бабка мелко трясёт своей лысой головой и долдонит, что я ни на кого не похож: глаз у меня монгольский, смотрю косо. И ещё, когда сатанеет от ругани, слово одно прибавляет, но нехорошо это про мать родную повторять. Не могла она с чужими – точно знаю. Вот вырасту, думал я тогда, и все увидят, что я настоящий батин сын.

Николаю Угоднику я поставил потом не одну свечку – были поводы. И глядел ему в глаза долго, запоминал. Но когда Хозяина в церковь сопровождаю, не могу на лики смотреть. Будто я в тот момент на другой службе – в частях предполагаемого противника, что ли. Наверное, Хозяин крепко верит, раз столько денег на церковь отдаёт. На службу часто ходит, кланяется правильно. Но когда лбом касается каменного пола, я почему-то так и вижу – на том месте чертополох прорастает. Как так?

Нет, это всё бесы крутят, думаю больно много. Нельзя в церкви думать, нечисть вокруг тебя собирается, норовит утащить. Да вон она стоит – рыжая, затаилась в тени, глаза недобрые – как пить дать, не молиться сюда пришла.

Сам-то я когда поверил?

Мне тогда лет десять, что ли, было. Вот же, помню, шухер поднялся. Орут бабы так, что уши закладывает капитально. Кто-то «Скорую» побежал вызывать, а кто кричит: «Спасателей сюда!» А Виталька лежит почти под колесом тепловоза и голову по-клоунски набок свесил, глаза закрыл. Машинисту все руками машут, но под тепловоз никто не лезет, стремаются. А тепловоз ещё дёргается так противно, вперёд-назад, и этот металлический скрежет об рельсы. Сейчас задавит брата. Родного! Виталя! Я рвусь прямо на рельсы, но чья-то рука хватает меня за шиворот. Ты куда, пацан, стой на платформе, сейчас мы его вытащим. Я замечаю, что капюшон Виталькиной куртки зажат здоровенным железным колесом, он двинуться вообще не может. Но вроде целый, живой, крови вокруг нет. Тут меня смяла китайская толпа – платформа-то узкая, и с другой её стороны на путях стоит поезд «Москва – Пекин», и вот он трогается, и китайцы резво разбегаются по вагонам. Запах от них какой-то сладкий, приторный, аж тошнит, галдят, толкаются.

Станция у нас крупная, любой скорый поезд хоть на две минуты, да остановится. И на нашей станции часто отцепляют один локомотив от состава и прицепляют другой. Мороки с этими тепловозами, шастают туда-сюда, вот под таким и лежит сейчас Виталька. Ни жив ни мёртв.

Машинист поставил на тормоз, выскочил, а что делать – не знает, боится двинуться, машина запросто может задний ход дать. Не растерялся только один мужик. Пока все суетились, он растолкал толпу, залез под тепловоз и быстро отрезал Виталькин капюшон ножом. Да это вообще любой мог сделать, остальные зассали просто. Брат выбрался, хочет бежать, но его крепко держат. Тут и менты подкатили. Кто такой? Зачем полез? Задержал отправку поезда на час, это ЧП! Да какой нафиг час, вся эта байда длилась не больше пятнадцати минут. Старший мент достаёт рацию, что-то говорит, я различаю слова «возможна диверсия». Что? Блеать… Виталя. Я подбираюсь к нему, он незаметно суёт мне в руки что-то тёплое и тяжёлое. И шёпотом: «Спрячь. Вали домой, салага». Слово старшего – закон.

Я быстро выбрался из толпы, Витальку уже запихивали в «воронок». Смотрю, что он мне дал – лопатник! Увесистый, как кирпич, потрёпанный, вроде кожаный. Откуда? На кнопках еле держится – деньжищ, наверное, внутри… У меня дух захватило: когда он успел? У кого? Бегу домой со всех ног.

«Бать, там Витальку в ментовку забрали, говорят, диверсант, идём скорей!»

Отец посмотрел зло, он только со смены, лучше не подходи. Корявый весь.

«Я в мусарню не пойду», – и ушёл спать.

Я к матери, она в слёзы. Рассказал, что Витальку чуть тепловозом не раздавило. Она крестится и всё причитает, иконы свои подоставала и простояла перед ними, шевеля губами. Она бы их по углам развесила, да батя не даёт. Я между делом сунул лопатник в мешок картошки, поглубже.

Приходим с мамкой в ментовку. Они уже протокол составили, зачитывают нам. Виталька тут же сидит, зубы стиснул, только сплёвывает на пол. Мент дал ему по шее, а ему хоть бы хны. Я на мать глянуть боюсь, страх какой-то непонятный – Витальку-то выпустят, тут и говорить не о чем, не диверсант же он, в самом деле? А она… как на казнь пришла. Вытянулась на стуле, бледная, губы дрожат.

«Повторяю вопрос: зачем ты забрался под вагон пассажирского поезда «Москва – Челябинск», что ты там делал и как оказался рядом с локомотивом?» – мент спрашивает. Ему самому, видно, это всё до чертей надоело, зевает сидит.

«Не молчи, сынок, скажи что-нибудь», – просит мать.

Но я знаю, что Виталька не скажет. Молчать будет до последнего, хоть режь его, хоть статью ему пиши. Откуда у него эта ненависть? Я б так не смог – стрёмно. А он сидит и на лампочку смотрит, типа собака лает, ветер носит, а я не при делах ваще. И долго этот тупой допрос длится, бесконечно долго, одни и те же вопросы по кругу, карусель какая-то долбаная.

И тут я вспомнил про Боженьку – ну мать же не зря к иконам припадает, целует их. И я подумал: а где он, этот Бог? Вот правда, где? Мать верит, что на небе. А на небе – это где конкретно? Неба нет никакого – только облака, а за ними космос тягучий и безветренный. Я по телику передачу видел, что будет, если подняться высоко, выше самолётов. Там какая-то невъебенная пустота и ничего больше. И корабли космические иногда попадаются, наши там или американские. И что Богу до тех голимых кораблей? Чем он им поможет, там и без него техники наворочено – нормальному человеку не разобраться. Нет, Бог, он точно удрал с неба, от скуки. И ходит по земле, гуляет. В церковь иной раз заглянет: как вы тут, пацаны? Всё ровно? Прихожане есть? Ну, работайте, пошёл я дальше смотреть. А потом и вовсе станет невидимкой или превратится во что-нибудь. Он может во что угодно превратиться. Да вот хоть в эту лампочку в допросной комнате в нашей ментуре. А может в ножку стола? Не, ножка стола – это не по-божественному. Да и грязный у них стол – один раз превратишься в него, потом не отмоешься.

Посмотрел на лампочку – она мигнула пару раз. Ух ты! И тут до меня дошло! Не зря Виталька всё время пялится на эту лампочку – он знает, что в ней Бог! Такое на меня накатило! Я сразу понял: всё будет хорошо. И тоже стал смотреть на лампочку. Сначала пытался вспомнить, что там мать шепчет, когда иконы свои целует. Потом просто попросил: отпусти Витальку домой, ну отпусти-и-и! И сразу провал такой – раз, и типа нет тебя.

Очнулся я, когда мать уже подписывала ментовские бумажки. Сколько времени прошло, не врубаюсь.