Конечно, это меня не убило. Но со мной в жизни не случалось ничего ужаснее этого, да плюс — тяжелое дыхание Виллара и журчащий поток экстатического сквернословия, которым он сопровождал свое действо.

Когда все закончилось, он повернул мне голову, чтобы увидеть мое лицо, и спросил: «Ну, ты как, малый?» Я до сих пор помню этот тон. Он и понятия не имел, кто я такой или что я могу чувствовать. Он был явно удовлетворен, и мефистофельская улыбка уступила место почти мальчишескому выражению. «Давай, давай, — сказал он. — Натягивай свои штаны и мотай отсюда. А если кому проболтаешься, Богом клянусь, я тебе яйца отрежу ржавым ножом».

И тут я потерял сознание, но надолго ли и как я выглядел в это время, я вам, конечно, сказать не могу. Вероятно, это продолжалось несколько минут, потому что, когда я пришел в себя, Виллар казался встревоженным и легонько похлопывал меня по щекам. Он вытащил кляп у меня изо рта. Я плакал, но бесшумно. Я очень рано в жизни научился плакать бесшумно. Я все еще сидел, скрюченный, на этом ужасном сиденье, и теперь его вонь стала для меня невыносимой, и меня начало рвать. Виллар отпрыгнул подальше, опасаясь за свои элегантные брюки и блестящие туфли. Но оставить меня он не осмелился. Я, конечно, и понятия не имел о том, насколько он напуган. Он чувствовал, что до некоторой степени может рассчитывать на мой стыд и свои угрозы, но я мог оказаться одним из тех кошмарных детей, которые выходят за рамки, установленные для них взрослыми. Он попытался меня успокоить.

«Эй, — прошептал он, — ты ведь такой умный малец. Где это ты научился фокусу с монетой, а? Ну-ка, покажи его еще раз. Я такого трюка еще не видел, даже в нью-йоркском „Паласе“. Ты, значит, малый, который деньги ест, вот кто ты. Подходящий малый для шоу-бизнеса. Смотри-ка, чего я тебе дам, если ты его съешь». Он протянул мне серебряный доллар. Но я отвернулся и зарыдал — беззвучно.

«Ну, ладно, чего ты там, все ведь не так уж и плохо, — сказал он. — Просто мы с тобой поиграли немного. В папку и мамку, да? Ты ведь хочешь быть шустрым, когда вырастешь, а? Хочешь весело время проводить? Учись у меня. Начинать никогда не рано. Ты же мне еще когда-нибудь и спасибо скажешь. Да-да, скажешь. Ну-ка, посмотри сюда. Видишь, в руках у меня ничего нет? А теперь смотри. — Он начал один за другим разгибать пальцы, а между ними, как по волшебству, появлялись монетки по четверть доллара, итого в каждой руке оказалось по четыре монетки. — Это волшебные денежки, видишь? И все твои. Целых два доллара, если только ты заткнешься и уберешься отсюда к чертям собачьим и будешь нем как рыба».

Я снова потерял сознание, а когда пришел в себя на этот раз, вид у Виллара и в самом деле был встревоженный. «Тебе нужно успокоиться, — сказал он. — Успокоиться, посидеть и подумать обо всех этих денежках. Я должен идти на следующее представление, а ты сиди и никого сюда не пускай. Никого, понял? Я приду сразу, как освобожусь, и принесу тебе кое-что. Что-то очень хорошее. Только никого сюда не впускай, не скули и сиди тихо, как мышь».

Он вышел, и по донесшимся до меня звукам я догадался, что он немного помедлил у двери. Я остался один и рыдал, пока не уснул.

Проснулся я, когда он появился снова, наверно, час спустя. Он принес мне хот-дог и сказал, чтобы я поел. Я откусил кусочек — это был мой первый хот-дог в жизни, — и меня снова вырвало. Теперь Виллар заволновался по-настоящему. Он принялся яростно браниться, но ругал не меня. А мне он только сказал: «Боже мой, ты просто какой-то психованный малец. Сиди здесь, понял? Я скоро».

Вернулся он не очень скоро — вероятно, часа через два. Но когда он появился, у него был вид человека, доведенного до крайности, и это настроение сразу же передалось мне. Случилось что-то ужасное, и средства для исправления случившегося тоже должны быть ужасные. Он принес большое одеяло, завернул меня в него так, что даже головы не было видно, и поволок по земле — я не был очень тяжелым — из туалета. Потом я почувствовал, как меня свалили в коляску или тележку — так мне показалось — или что-то в этом роде, а сверху набросали еще одеял. Потом меня повезли куда-то в тряской повозке, а спустя некоторое время я почувствовал, что меня снова подняли и понесли по какой-то неровной дороге, а потом свалили — при этом я больно стукнулся — на что-то, показавшееся мне подмостками. Потом снова довольно болезненные ощущения — меня волоком тащат по полу, звук передвигаемых предметов, и, наконец, с меня сняли одеяло. Я оказался в темном помещении, лишь смутно осознавая, что чуть вдалеке открыта дверь, похожая на дверь сарая, а через нее пробивается сумеречный свет.

Виллар времени не терял. «Ползи-ка сюда», — приказал он и толкнул меня туда, где было совсем темно и тесно. Он подгонял меня, а я карабкался куда-то вверх, пока не добрался до чего-то вроде полки или сиденья, куда он и затолкал меня. «Здесь тебе будет хорошо», — сказал он голосом, в котором не слышалось ни капли уверенности в том, что мне и в самом деле будет хорошо. Это был голос человека на грани отчаяния. «На-ка вот, поешь». Он подтолкнул ко мне какую-то коробку. Потом дверка подо мной закрылась, снаружи щелкнула задвижка, и я остался в полной темноте.

Прошло какое-то время, и я стал ощупывать то, что меня окружало. Неправильной формы стены, на которых, казалось, не было ни малейшей ровной площадки; а у меня над головой — даже небольшой купол. Запах здесь стоял не очень чистый, но не такой отвратительный, как в туалете на ярмарке. Воздух слабенько струился через какое-то отверстие у меня над головой. Я снова уснул.

Проснулся я оттого, что услышал свисток паровоза и совсем рядом — звук, похожий на грохот колес поезда. Но я оставался на месте. Я был ужасно голоден и в темноте ощупал содержимое коробки Виллара. Там оказались какие-то липкие комки, которые я попробовал на вкус, а потом жадно съел до последнего. Потом я снова уснул. Какая-то ужасная усталость разлилась по моему телу, а больше всего мне досаждала боль внизу. Но деваться было совершенно некуда, оставалось лишь сидеть и мучиться. Наконец, спустя какое-то время, которое показалось мне равным целой геологической эпохе, я почувствовал движение. Грохот и стуки, продолжавшиеся несколько минут. Звук голосов. Еще один свисток, а потом — тяжелое, ленивое движение, постепенный разгон. Я впервые в жизни оказался в поезде, но, конечно, не знал этого.

И это, друзья, первая главка моего подтекста к мемуарам Робера-Гудена, чье детство, как вы помните, было настоящей идиллией семейной любви и заботы и чье знакомство с магией состоялось таким очаровательным образом. Я думаю, для одного вечера этого достаточно. Спокойной ночи.

Некоторое время спустя, прежде чем лечь спать, я постучал в дверь Айзенгрима. Как я и предполагал, он не спал — лежал с довольным выражением на лице, в красивом халате, опершись на подушки.

— Спасибо, Данни, что пришел пожелать мне спокойной ночи.

— Я думал, ты пожелаешь ознакомиться с первыми рецензиями.

— Ну ты и завернул… И как рецензии?

— В общем и целом — как и следовало ожидать. У Кингховна очень цепкое зрительное представление. Будь уверен, пока ты рассказывал, он всю эту ярмарку разложил на общие планы, крупные планы, массовки. И конечно, у него наметанный глаз на всякие детали. Например, его интересовало, как могло случиться, что никому не понадобилось в туалет, где ты провел столько времени.