Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Чо надо? Отвали.
– Разговор есть.
– Отвали, сказал.
Он удержал дверь, не дал закрыть, но это меня не насторожило. Голова у меня в тот момент совсем о другом думала.
– Виталий Павлович…
– Тебе чо надо? Беды ищешь?
– Вы ведь Наталью Валерьевну ищете? Липчинскую Наталью Валерьевну.
– Чего?
– Не надо ее искать. Она у нас.
Я выбрался из машины:
– Что значит – у нас?
– У нас – значит у нас. И останется у нас, пока мы не договоримся…
Я никогда не был силен в рукопашке, честно. Когда нас готовили, то часто повторяли: лучший прием в бою – это автомат Калашникова. В Афгане за редким исключением рукопашек не было вообще. В учебке на физо нас дрючили кроссами – при сорокаградусной жаре в гору и обратно. Скалолазаньем – тоже с рюкзаками. Инструктор по физо – кстати, инструктором у нас был зэк, его посадили за преподавание карате и тут же отправили в спецназ инструктором по рукопашке – этот человек понимал, что готовит «мясо». Он выделил несколько учеников и занимался с ними отдельно, я в эту группу не попал. Нам же он дал несколько связок, которые мы и отрабатывали до посинения. Как он сам сказал: лучше десять приемов, но отработанных до автоматизма, чем сто, но на теоретическом уровне.
Но все-таки я был на голову выше. И как минимум на десять кило тяжелее. Потому я так и не понял, как оказался на коленях, выхаркивая слизь на подернутый первым ледком асфальт…
А этот урод стоял передо мной и говорил… слова долетали до меня со звенящих высот, как будто это были слова Бога.
– Что же это вы, Виталий Павлович. С кулаками сразу. Мы ведь теперь друзья с вами. Лучшие. Братья почти что…
– Пошел на… – выхаркнул я с очередной порцией желчи, – брат…
Руководителем Ростовского отделения Российского союза ветеранов Афганистана был полковник Иван Александрович Разумовский. Он хорошо знал меня, так как служил в Афганистане в составе оперативной группы «Экран» – штаба, специально созданного в рамках сороковой армии для координации действий советских сил специального назначения. Ничего подобного не было в Чечне, и, возможно, поэтому мы проиграли. Разогнали, кстати, и сороковую армию после вывода – мощнейшее, обкатанное войной армейское соединение, на основе которого можно было сделать что-то вроде сил быстрого реагирования и вместе со Внутренними войсками втоптать в землю всю ту шпану, которая барагозила от Литвы и до Карабаха. Поверьте – только вякнули бы…
После вывода полковника Разумовского тихо убрали из армии – потом пришлось призывать, но было уже поздно. В девяносто пятом в Чечне уже поздно было что-то решать – напороли косяков. Потом опять из армии убрали, сунули райвоенкомом. За-ши-бись…
У военкомата я и нашел его. Пригласил в машину, он отказался, пригласил к себе в кабинет в скромном трехэтажном панельном здании. Там под стакан водки я и вывалил ему всё. Все, что случилось…
– Дона помню… – сказал полковник, грызя сухарь, – он ведь твой напарник был по побегу, верно? Побегушники…
– Верно…
Пройти на ту сторону через кишащие душманами горы и перевалы было невозможно. Абсолютно каждый пастух или крестьянин были информаторами душманов. Сойти за контрабандистов или душманов тоже было почти невозможно, там многих знали в лицо, а если не узнают – начнут задавать вопросы, проколешься на мелочи – заживо кожу снимут. Поэтому придумали легенду. Двое призывников сбежали из части. Их поймали, продали торговцу, и теперь он гонит их на родину как рабов. Или продать. Все правильно. С той стороны, в Пешаваре, сидели американские инструкторы, и за каждого «бегунка» платили вполне конкретные деньги, потому что его можно было показать по ТВ как пример того, что из Советской Армии бегут солдаты. Так что духи таких зайчиков-побегайчиков, особенно на границе, брали с собой, чтобы выгодно продать в лагерях, а вся та хрень про то, что кастрируют, обычно представляла собой пугалки замполитов. Хотя повторюсь: было по-всякому – одно дело, наткнуться на отряд Хекматьяра или Раббани, которые по ту сторону границы плотно с американцами контачат, и совсем другое – попасть в руки какого-нибудь афганского крестьянина, у которого под бомбами семья погибла. Понимаете, да, разницу…
Именно поэтому на задание отправили нас. Тридцать девять лет на двоих…
– Жив он?
Я отрицательно покачал головой:
– Погиб.
О судьбе Дона я узнал из украинских газет – заказал из Донецка газеты, вот контрабандой и привезли. В газетах напечатали обычную заметку, что милиция обложила бандита, тот открыл огонь. Погибли трое сотрудников милиции, а также известный бандит. В статье ничего не говорилось ни о жене и детях, ни о том, что бандит – награжденный воин-интернационалист, выполнявший воинский долг в Афганистане. Страны, которой мы служили, больше не было. И наша служба никого не интересовала.
Ни-ко-го.
– Помянем.
Снова разлили. Выпили. Молча.
– Что произошло-то? Он говорил?
– Мутная история. Какой-то журналист там…
– Какой журналист?
– Не знаю.
Я даже не помнил фамилии того журналиста.
– А этот… он кто такой?
– А хрен его знает… – от водки я расслабился, – не бандит и не мент. Не знаю, кто он такой. Не зна-ю.
– А дальше – как?
– Мне-то деваться некуда. Но мне прикрытие нужно.
– Прикрытие?
– Оно самое.
Молчание было красноречивее всяких слов.
– Иван Александрович, я с делами завязал. Совсем. Клятву дал. Потому что Наташка беременна. Мне жить охота. И сына растить. Братва – людей я подпишу, а дальше что? Опять?
…
– Мне больше не к кому обратиться.
Разумовский налил только себе. Крякнул. Вынес приговор:
– Решать сам я не могу. Поговорю с пацанами, соберемся, тебя выслушают. Дальше – как решат. Всё!
Крайний дом в деревне прополз в окнах и пропал за бортом. Впереди была только раскисшая, разъезженная машинами дорога, кое-где подсыпанная щебнем. Поздняя осень на юге – это хмурое небо, грязь и слякоть, зимы тут почти и нет нормальной. Вчера был снег, но к утру он растаял. Осталась только грязь…
Машина была тоже марки «Ниссан», но «Патруль», крепкая, просторная и проходимая. Я бросил взгляд на лежащий на переднем пассажирском сиденье автомат, потом взял с покрытой волчьей шкурой приборки рацию.
– Девятка, Садык, прием, прием…
– Садык, слышу тебя, я – Девятый, прием.