Я понял, что этот день, уже растянувшийся почти в целые сутки, похоже, не скоро для меня закончится. Через минуту из кухни уже доносилось довольное дядино мурлыканье. Я прислушался. Нехорошие слова были у той песни. «Напрасно старушка ждет сына домой! Ей скажут – она зарыдает!..» – напевал дядя, и шут его знает, уж не мою ли судьбу он в этот миг имел в виду.

На экране телевизора Афанасий наконец допил одеколон, вздохнул и дунул на пустую стеклотару, отчего флакон сразу растаял в воздухе. Затем другой, непочатый флакон украдкой сунул в карман своего узбекского халата, снова дунул – теперь уже на электрическую лампочку – и она немедля погасла.

Спустя минуту-другую он уже собственной персоной вплыл в комнату и вдоль стеночки, понезаметней попытался проскользнуть к себе. Дядя, однако, его вмиг учуял.

— И ты тоже, Афонька, — просунул он голову в дверь, — тоже давай-ка собирайся. Всё, возвращаешься! Хватит, нагостевался!

— Эх, товарищ енерал, товарищ енерал… — с укоризной произнес Афанасий. Более того, впрочем, перечить не посмел и, шлепая босыми ногами по паркету, проскользнул в свою затхлую нору.

«Ну и что, — глядя на него, сквозь забирающий сон тупо подумал я, — самолет тоже летает…»

Откуда-то издали доносились слова добрейшей Елизаветы Васильевны:

— Еще раз прошу, Сережа, будьте осторожны. И постарайтесь, ради Бога, не сойти там с ума!

Воспитание малым.

Из китайской «Книги Перемен»

Рано утром «Мерседес» ждал возле дома. Дядя уселся рядом с водителем в капитанском звании, я – сзади. Последним из подъезда вышел Афанасий. К его давешнему наряду добавились только стоптанные башмаки и облезлый заячий треух, который это чудище в разгар бабьего лета зачем-то напялило на себя. Он втиснулся на заднее сидение рядом со мной, и «Мерседес» тронулся.

Почти сразу меня сморило сном. Не знаю, сколько времени мы ехали; я открыл глаза, когда машина свернула с шоссе на какой-то проселок. Солнце уже поднялось достаточно высоко. Афанасий рядом со мной потел в своем треухе и угрюмо смотрел в окно.

— Ну вот, почти и приехали, — обернулся к нам Орест Северьянович.

— Товарищ енерал, — заныл Афанасий, — я тут выйду, а? Кобеляки у его дюже злые.

— Сиди, нечего, — ответил дядя строго. — Собачки ему, вишь, не угодили…

— А собачки у них – правда, зверье, — вставил сидевший за рулем капитан. — Мне на той неделе весь бампер изгрызли, менять пришлось.

— Що им памперы, — буркнул Афанасий, — людэй жруть.

— Это точно! — с живостью подтвердил капитан. — В прошлом году чудак один хотел оттудова ночью смыться – и поминай как чудака звали. Только сапоги утром нашли. И все, был человек – нету.

— Будет, — сказал дядя примирительно, — парня мне не пугай… А и то, — добавил затем, — какого лешего по ночам шастать? Не лезь на рожон – и цел останешься, верно я говорю? — Самого факта людоедства, однако же, дядя не отмел, и это, по правде, мне здорово не понравилось.

Машина остановилась у тесовых ворот. За забором виднелась крыша внушительного особняка. Орест Северьянович сладко потянулся:

— Вот, малыш, и прибыли!

Капитан дал гудок, и сразу двор взорвался отчаянным лаем целой своры. Затем ворота отворились, и навстречу нам выступил пожилой усач в линялой гимнастерке, должно быть, еще довоенного образца; вместо одной ноги у него от колена торчала деревяшка.

В следующий миг из-за его спины вырвались три здоровенных волкодава и, хрипя от злости, хищно скалясь, напали на машину. Афанасий сжался и, мелко дрожа, отирал со лба капли пота.

К псам уже мчался другой ветеран; у этого одну руку по локоть заменял стальной крюк.

— Молчать! Альма, Кавказ, Гвидон, на место! — прикрикнул он на собак и, орудуя своим железным крюком, отогнал их во двор.

Афанасий все еще не мог отдышаться. Он снял ушанку и отирал ею потоки пота.

Дядя приоткрыл окно.

— Оресту Северьянычу наше! — приветствовал его одноногий.

— Здравия желаю! — кивнул однорукий.

— Здорово, здорово. Здравствуй, Касьяныч, приветствую, дружище Кузьма Спиридоныч! — улыбнулся дядя. — Живы еще, чудо-богатыри?

— Так точно!

— Холера пока что не берет! — дружно отрапортовали инвалиды.

Машина, проехав через двор, остановилась у высокого крыльца. Подоспевший за нею однорукий услужливо открыл дядину дверцу.

— За мной, — вылезая, бросил мне дядя и обратился к ветерану: – Вот, видишь, смену привез. Ну, давай, веди к хозяину.

Вслед за одноруким мы с дядей вошли в дом и проследовали через длинную анфиладу комнат. У дубовой двери дядя приказал:

— Жди тут, — вошел и закрыл дверь за собой.

Я было примостился в кресле, но крюкастый ветеран как бы ненароком, но достаточно грозно прокашлялся в рукав, заставив меня вскочить. Под бдительным присмотром однорукого я стал разглядывать фотографии под стеклом, висящие по стенам. На всех был изображен один и тот же внушительного вида человек в маршальской форме рядом с видными политическими деятелями самых разных времен. Суровый ветеран тем временем бережно смахивал с фотографий пыль рукавом гимнастерки.

Наконец дядя приоткрыл дверь и позвал:

— Ну-ка, голубец…

Я вошел в огромный кабинет и удивленно огляделся. Никого, кроме дяди, здесь, решительно, не было.

Однако Орест Северьянович подмигнул и взглядом указал мне куда-то за письменный стол. Оттуда послышалось некое шевеление, затем из-за кромки стола показалась седая голова, далее – маршальские погоны, наконец маршал поднялся в полный рост. Это был самолично маршал Корней Корнеевич Снегатырев, я узнал его сразу: надобно сказать, по сравнению с теми фотографиями Бог весть какой давности он почти не изменился. В руке он держал чайничек для заварки, из которого поливал растущее в кадушке диковинное растение. Мою скромную персону маршал не удостоил взгляда.

— И так вот каждый раз чаем поливаете? — спросил его дядя.

— Угу, — кивнул маршал. — Называется укурукэси, спецрейсом привезли с Индонезии. Ягодки у него – ма-ахонькие, как клопики; а на сорокоградусной этих клопиков настоять – лучше любого женьшеня: очень для мужской силы хорошо… Но, зараза, только цейлонский чай жрет, а с нашего, с краснодарского, чахнет, как со скипидара. Мне прошлым месяцем два кило цейлонского закинули, так уже осталось с гулькин нос.

— Так ведь не проблема же, Корней Корнеевич, — не остался равнодушным дядя. — Позвонить в ХОЗУ, чтоб еще подвезли. Сегодня и позвоню.

— Добро, — кивнул маршал. — А что до нашего с тобой разговора про этих писак… Я тебе про них коротко, как Ильич про Троцкого, скажу: проституция.