Тлен и пепел - Елена Шелинс

   Первым восставшим мертвецом в моей жизни стала родная тетка, Айседора Орул, в девичестве Извич.

   Я запомнила ее как улыбчивую круглощекую толстушку, которая вечно совала мне то румяное яблочко, то пирожные с кремом, приговаривая, что негоже знатной молодой госпоже походить на чахоточную. Попытки тетушки поправить мою фигуру, правда, проваливались с треском, — я всегда оставалась худой, как бы много ни ела.

   Айседора все жалостливо вздыхала, сетуя на тонкую юношескую кость, да и подъедала втихаря все оставшиеся сладости со стола. Больше десертов она любила только хорошую шутку, и раскатистый хохот пышной женщины сотрясал стены фамильного поместья каждый раз, когда она наведывалась к нам в гости.

   За всем этим фасадом жизнелюбия, улыбками и смехом, увы, скрывалось нечто иное. Похоронив в один год всех троих своих детей, унесенных тяжелой болезнью, тетушка стала все чаще прикладываться к горячительному. И однажды она хорошенько набралась для храбрости, ускользнула от слуг и повесилась в собственном саду, прервав тем самым терзающие ее душевные муки.

   Господин Сэм Орул, муж Айседоры, едва не умер от горя на том же месте, где его застала дурная весть. Сердце пожилого мужчины выдержало лишь благодаря усердным стараниям лекарей. Он смог прийти в себя к похоронам возлюбленной жены, но основные хлопоты по их подготовке успели почти полностью лечь на плечи моих родителей.

   Благородный род Извечей, к которому я принадлежала, славился древними корнями, уходящими едва ли не в те времена, когда на месте Рулевии существовали лишь небольшие разрозненные поселения. Тетушка Айседора и после замужества упорно причисляла себя к нам, а не к Орулам, и не единожды выражала самое горячее желание когда-нибудь быть похороненной в обширном семейном склепе Извичей, ближе к предкам.

   Сэм Орул, которого всегда это возмущало, в итоге не стал оспаривать решение моего отца выполнить волю покойной: то ли из-за искреннего намерения исполнить желание Айседоры, то ли из-за неспособности спорить в час столь глубокого горя.

   Мне было двенадцать.

   На церемонии прощания я стояла так близко к гробу, что различала рельеф толстого слоя пудры выбеленных щек покойницы и чувствовала неприятный запах лака, покрывающего жесткие завитки темных кудрей вдоль округлого лица.

   Совсем рядом сгорбился успевший всего за несколько дней превратиться в дряхлого старика Сэм Орул. В почерневшем взгляде господина Орула плескалась глухая невыносимая тоска, перемешанная с уже застарелой, но от того не менее мучительной болью, вызванной многократной потерей близких.

   На похоронах двоюродных братьев я, по настоянию матери, не присутствовала, и до этого момента никогда так близко, лицом к лицу, не сталкивалась со смертью.

   В народе говорят, что у всех урожденных некромантов есть дефект, этакая душевная патология: никто из них по природе своей не способен оплакивать мертвых и испытывать к ним даже малейшего сострадания.

   Но в тот день, вопреки всем глупым сельским поверьям, я с трудом сдерживала прорывающиеся рыдания, и дело было явно не в том, что тогда я просто не знала, какими способностями одарила меня природа. Я искренне и всей душой жалела так рано ушедшую от нас тетушку, ее поседевшего мужа, с трудом дышащего от горя отца, потерявшего в лице Айседоры сестру, и, отчего-то, очень остро, саму себя.

   Я не обращала никакого внимания на то, чем именно были заняты что-то бормочущие себе под нос жрецы. Их худобу, вызванную многочисленными постами, не смогли скрыть даже просторные темно-зеленые одеяния с черной окантовкой. С застывшим выражением скорби на вытянутых лицах, жрецы богини с торжественной медлительностью проводили ритуал освобождения души, обязательный для всех самоубийц.

   Я заметила, как в плоской темной чаше у изголовья покойной зажгли подсохшую ветвь, только когда в нос ударил горький едкий дым, заставивший всех стоявших рядом с гробом неприлично раскашляться.

   Уже сложно сказать, где именно в тот день ошиблись служители Брианны. То ли ветку многолистника сорвали с умирающего дерева, то ли само наложенное заклинание освобождения не сработало из-за слабых способностей жрецов, — да и сотворенные не некромантами подобные чары по определению не могли быть сильны. Но, так или иначе, душа тетушки, вопреки всем прогнозам и ожиданиям, не спешила покидать тело и отправляться к сыновьям в мир Иной.

   По стечению обстоятельств, на третий день после тягостных похорон я засиделась на улице допоздна.

   Стоял теплый, но душный вечер середины лета. Воздух наполнял сладкий медовый запах солнечника, и стоило случайно коснуться огромных желтых цветов, как пышная пыльца щедро сыпалась на одежду.

   Мать и отец надолго уехали по делам из поместья, а моя гувернантка, всегда отличавшаяся рассеянностью и ветреностью, отлучилась на кухню, где заболталась с поварихой.

   Я лежала на покрывале в саду под вишневыми деревьями, отложив в сторону закрытую книгу. После похорон тетушки я не могла заставить себя прочесть и строчки, словно все вокруг разом выцвело, поблекло и лишилось какого-либо смысла.

   Двери нашего семейного склепа никогда не закрывались. Все наши предки спали самым благочестивым из мертвых снов, как и положено всем благородным. Я сидела в сумерках совсем одна, погруженная в свои мысли, и не могла даже предположить, что надо мной нависла смертельная угроза.

   Из оцепенения вывел странный шорох. Шелест задетых ветвей, легкое шуршание листьев.

   Я даже не обратила бы на это внимания, если бы не совершенно новое пронзительное чувство, волной прокатившееся от груди к самым кончикам пальцев. Повеяло холодом, надвигающейся угрозой и чей-то едкой, пронзительной злостью.

   Мертвые могут перемещаться невероятно быстро, даже если при жизни были неуклюжи. Особенно только что восставшие, движимые еще трепещущим и обостренным чувством несправедливости. Мучимые никогда не стихающим внутренним огнем, они находят себе кратковременное и единственное утешение в том, чтобы заставить других разделить их незавидную участь.

   Я успела лишь привстать и повернуть голову к источнику звука, как нечто с силой повалило меня на спину, едва не проламывая ребра.

   Глухой вибрирующий рык. Отвратительная вонь.

   Челюсть чудища, нависшего надо мной, была широко разинута, пудра с щек сползла, обнажая трупные пятна. Словно не видя, вперед уставились выпученные мутные глаза без единого намека на радужку.

   Секунда потрясенного онемения, и я пронзительно завизжала.

   Пальцы с силой уперлись в ледяной лоб мертвеца с целью как можно дальше оттолкнуть жуткую образину, в которой я никак не могла признать свою тетку, и это ледяное прикосновение окончательно затуманило рассудок.