Любви не скажешь нет - Джилл Гарриетт

Набухшая дождем сиреневая туча приближалась от горизонта. Порывы ветра заставляли отворачиваться и поднимать воротники. Но ветер назойливо пробирался под одежду, поднимал волоски на теле, покрывал кожу пупырышками. Еще немного – и на головы польются потоки воды. Но никому не удастся скрыться.

Все будут стоять здесь, пока последний ком земли не ляжет на могильный холм.

Монотонно звучит голос священника, произнося заупокойную молитву. Присутствующие на погребении не переговариваются и не смотрят друг на друга. Не смотрят они и на гроб, в котором лежит тело человека, который был другом, сыном, партнером. Со стороны может показаться, что они не совсем понимают, зачем их собрали в этот ненастный день на маленьком кладбище и что здесь происходит. Кто-то недоуменно пожимает плечами, кто-то покачивает головой.

Только старая женщина в широком черном пальто неотрывно смотрит на разверзшуюся землю, в которую через несколько минут опустят тело ее единственного сына. Она не верит, что это происходит наяву. Всего несколько недель назад он заезжал к ней. Он никогда не был холоден или сдержан. Мать могла сетовать на то, что он так и не остепенился, не подарил ей внуков, не завел семьи, но она никогда не могла пожаловаться на то, что он был неласков с ней. Он умел говорить с женщинами. С ним она всегда чувствовала себя молодой и красивой мамой очаровательного мальчика. Он был непрактичен и дарил ей милые безделушки. Но домашние туфельки с цветочками и страусиными перьями радовали ее куда больше, чем продуманные добропорядочные покупки.

Она не представляла, как будет теперь жить без него. Без его детской проказливой улыбки, без его визитов, которые всегда заставали ее врасплох, без его нежного подтрунивания над ее принципами. Он всегда умудрялся перевернуть все с ног на голову. Она не видела его мертвым. Гроб был закрыт, когда она пришла попрощаться с сыном. Но она-то знала, что даже там он улыбается.

И нет человека, который мог бы разделить с ней горе.

Она не видела никого, кто стоял рядом с ней у могильного холма. Наверное, это его друзья или сослуживцы. Он никогда не знакомил ее ни с кем. Они все сказали положенные фразы, пожали ей руку и отошли. Разве кто-то может понять ее чувства? А ей хотелось сейчас одного – чтобы кто-то произнес хотя бы слово о том, какой он был живой и обаятельный, как всем будет не хватать его.

Но все молчали. Когда священник закончил, с неба хлынули потоки воды. Гроб молча опустили в землю. Через несколько минут вырос могильный холм. Земля не впитывала влагу: вокруг ног образовались жирные глиняные лужи. Понурившиеся, с приличествующим случаю выражением на лице, люди потянулись к выходу.

Мать уходила последней. Они так ничего и не сказали. Теперь ей предстоит долгая жизнь без радости, без слез, без цели…

Его знакомые выполнили свой долг и уже спешили по своим делам. Горькая мысль, что он никому не был нужен, сверлила мозг матери. Она еще раз оглянулась на свежую могилу.

Завтра. Она придет сюда завтра. Она поговорит с сыном и попросит рассказать, как получилось, что он ушел. Ушел так рано, так внезапно, так…

И тут мать увидела, что к могиле приближается женщина, закутанная в черный плащ.

Она не могла видеть ее лица, но фигура и движения незнакомки говорили, что она молода.

Мать никогда не видела ее прежде. Она не видела ее и в толпе провожающих.

Женщина подошла к могиле, сбросила черную шляпу и присела у изголовья. Мать хотела вернуться и спросить ее, зачем она здесь, но не стала этого делать. Во всей фигуре незнакомки, в ее скорбном лице было столько одиночества и отчаяния, что пожилая женщина просто не решилась потревожить ее.

У нас одно горе, подумала она, но разделить друг с другом мы его не можем. Он принадлежал каждой из них в разных своих жизнях, и делиться им даже мертвым никто не захочет. Мать вздохнула и тяжелым медленным шагом пошла к выходу. Пусть побудет одна, пусть попрощается, решила она.

Незнакомка монотонно раскачивалась над могилой. Она не замечала ни холодного ветра, ни дождя, промочившего ее одежду почти насквозь, ни взглядов, которые бросала на нее старая женщина. Она прижимала к груди руки и повторяла в сотый раз: «почему?», «за что?».

Со стен тонкими струями сочилась влага, темнота стала чуть менее плотной, и Мэри увидела, как по краю стены метнулись две тени.

Крысы, догадалась она. Больше здесь некому быть. Эти мерзкие твари были ее единственными товарищами по заточению. Она никогда не слышала ни одного звука, который мог бы подтвердить, что за стенами ее камеры кто-то находится. Наверное, в этом подземелье других арестантов просто нет. Иначе она бы услышала, как их выводят на допросы.

А крысы приходили и уходили, когда хотели. Иногда она видела, как они чистили свои сытые мордочки после того, как доедали крошки из ее жестяной миски. Первое время ей было невыносимо такое соседство, но потом она привыкла. Они даже стали ее развлекать. Постоянная густая темнота заставила ее зрение быть предельно острым. Мэри научилась различать даже выражение глаз-бусинок крыс. Оно бывало иногда довольным, иногда злобным.

Сейчас их что-то явно испугало: они никогда так торопливо не покидали камеру. Может быть, услышали звук, который она не могла различить, или почувствовали какое-то движение света? Ей тоже почудилось шевеление в воздухе. Значит, опять мучительный допрос…

Раз в сутки они обязательно приходили за ней. Скрежетал замок, скрипели заржавевшие петли тяжелых железных дверей, потом на пол камеры падал свет. Они вели ее по длинным извилистым коридорам, не поднимая голов. Она пыталась заглянуть в их лица, но капюшоны были плотно и глубоко надвинуты на головы.

Однажды ей в голову пришла мысль, что, если бы это были люди, они не смогли бы так хорошо притворяться тенями. В их жестах, позах, движении не было ничего человеческого. Наверное, это хорошо, что капюшоны скрывали их лица. Ужаса от увиденного она бы не перенесла.

Потом ее оставляли в маленьком темном помещении, чуть побольше ее камеры, с низкими сводчатыми потолками. Она стояла у дверей и неотрывно смотрела в дальний угол, в котором сгустилась вязкая мгла. Там кто-то был, потому что именно оттуда она слышала голос.

Но человек этот ни разу не подвинулся к свету.

Голос его был глухой и лишенный всяческого выражения. Он спрашивал ее всегда об одном и том же и ни разу не задал ей ни одного вопроса, кроме тех, которые она уже знала наизусть.

Дверь сводчатой комнаты захлопнулась за узницей, она приготовилась в который раз отвечать на непонятные ей вопросы. Тень в углу комнаты заколыхалась, и Мэри услышала тягучий монотонный голос:

– Как давно вы знаете Ларри Джобсона?

– Почти двадцать лет.