Проклятая - Кристина Цагария

* * *

Но когда же он, наконец, настанет, предел терпению? Когда же я, наконец, дойду до точки? Но я все время отодвигал его, этот предел, все дальше и дальше, как финишную черту состязания, которое моя решимость затеяла со страданием.

Леонардо Шаша, «Рыцарь и смерть»[1]

Небо молчит. А вот земля обвиняет. Здесь, в городке, низенькие домики стоят так близко, прямо-таки наседая друг на друга, что в этой тесноте стен и черепичных крыш эхо повторяет все слухи, каждое их слово. Слухи набирают силу, множатся эхом… А потом, вдруг, они словно раскалываются на отдельные словечки, пролезают под дверью, в щель, и шипят. Шипят и грозят, то по одному, то все вместе:

– Убирайся отсюда! Убирайся!

И эти угрозы обозначили для нее ту границу, которую ей теперь уже не перейти. Они уже заполонили все улицы, становятся ветром. И некуда ей деваться, некуда бежать. Они тут повсюду.

– Потаскуха! – кричат они.

И Анна, чтобы не слышать, зажимает ладонями уши.

– Неправда! – кричит она в ответ.

– Потаскуха! – И ветер завывает еще сильнее.

Вон там, за ставнями, за нею следят чьи-то глаза. А вон там, на площади, под козырьком крыши, стоят как вкопанные трое мужчин. А вон там, на ступеньках церкви, замерла женщина. А около маленькой статуи Девы Марии остановился шофер грузовика. А там, около фонтана, – какая-то девчонка. А вон там – священник. А вон там соседи. И еще пассажиры, ждущие на полустанке свой поезд железнодорожной компании «Калабро-Лукана»[2]. И даже Христос неотступно следит за ней с распятия, стоящего при въезде в городок.

– Потаскуха! – безмолвно кричат они все.

Ночью раздался телефонный звонок. Под окнами затормозила машина. С треском захлопнулись чьи-то двери.

Матери, жены, сестры – все они ее осуждают. А мужчины только ухмыляются.

Такие вот здесь люди.

– Это ты сама во всем виновата.

Такой вот они вынесли ей приговор.

– Это ты сама во всем виновата… ну и убирайся отсюда.

– Но я же ничего такого не сделала! Ну дайте же и мне сказать… Вы должны меня выслушать!

– Убирайся отсюда, потаскуха!

Время действия: весна 2010 года. Место действия: Калабрия, городок Сан-Мартино-ди-Таурианова[3]. Здесь-то и началась история Анны Марии Скарфо. Теперь ей уже двадцать четыре года, и она живет под охраной полиции.

В моей комнате две кровати – моя и моей сестренки. Кроме кроватей в ней поместился один только шкаф. А портативный телевизор и стереосистему пришлось поставить на полку, потому что в нашей комнатенке так тесно, что никакой другой мебели туда уже не втиснуть. На стенах висят наши фотографии.

Это очень маленькая комнатка. А еще у нас есть кухня да спальня моей мамы и моего папы – вот и всё.

Мою маму зовут Аурора. Она ходит убираться в чужие дома, и ей платят по пять евро в час. А мой папа батрачит: он собирает апельсины в Розарно[4]. Ну а когда апельсины не собирают, он подрабатывает автослесарем, то есть получает деньги за работу из рук в руки, прямо от клиента, потому что своей мастерской у него нет.

Папа, когда работает сборщиком апельсинов, встает в пять утра. Заодно с ним встаем и мы, все остальные, даже я и мама, – из уважения.

Мы живем в социальном доме[5].

На полу в нашей душевой сделан желоб, по которому вода стекает в канаву. А канава идет вдоль стены через дорогу, напротив нашей двери. Пол в душевой у нас покатый, для водостока, так что, умываясь, поневоле весь вымокнешь с головы до ног, потому что тут у нас нет ни водоотталкивающих занавесок, ни перегородок. Так что, уже умывшись и надушившись, приходится вытирать за собой пол. Ну а пока его вытрешь, снова вспотеешь. Моя мама прямо помешалась на чистоте. А если на плитке остаются капельки, которые потом засыхают и становятся известковыми разводами, то она ругается.

Вот такой вот у меня дом. Такая вот у нас квартира: кухня, две комнатки, душевая и одно окно, окно моей спальни. Но теперь я его уже не открываю.

Ну а если бы мне захотелось пройтись по комнате, чтобы немного успокоиться, собраться с мыслями и хоть как-то справиться с моими страхами, то у меня бы этого не получилась: здесь просто нет места и никак не развернуться. Потому-то мои мысли и остаются здесь, вместе с моими страхами: теперь, когда выходить из дому я уже не могу, мне их просто некуда вынести.

Сначала я еще молилась. А вот теперь у меня уже не получается молиться.

В воскресенье у нас будут выборы, но я на них не пойду. Не пойду я и в церковь, на чин освящения пальмовых ветвей[6]. Я теперь даже и в магазин не хожу. И на море уже не езжу. Мне теперь уже ничего не надо, и я знаю только одно: не хочу, ну не хочу я отсюда никуда уезжать! Я же ни в чем не виновата. Да мне и просто некуда уезжать, так что я даже и поневоле останусь здесь.