Альбина и мужчины-псы - Алехандро Ходоровский

Твои губы и грудь - соты, полные тревоги;

твой зрелый живот - гроздь, сорванная в

необъятном винограднике смерти.

Сворой рыжих собак бегут за тобой осенние дни;

и, окруженная речными и звездными божествами,

ты - вечность, замкнутая в капле ужаса.

Пабло де Рока. «Космогония».

Как все чилийцы, Каракатица разговаривала, что-то мурлыча себе под нос; смеялась по любому поводу, даже когда умирал кто-нибудь известный; пила красное вино, пока не валилась наземь, - а проснувшись, обнаруживала, что туфли украдены; ела лепешки и ежиные языки под зеленым соусом, с приправой из обжигающего свежего перца; если карабинеры избивали дубинками «подстрекателя», отворачивалась, притворяясь, что ее здесь как бы и нет; но она была родом не из Чили, а из Литвы. В двухлетнем возрасте ее доставили в порт Вальпараисо: с одной стороны - мать, огненно-рыжая толстуха, говорившая только на идиш, с другой - отец, вялый, длинный (два метра десять сантиметров), безобидный, как птичка, и практиковавший предельно земное ремесло мозолыцика: посредством молитв он удалял наросты с ног. Его звали Авраам, а супругу - Сара. Долгие годы он мечтал о сыне по имени Исаак, «приносящий веселье». И когда после многих тревожных усилий, через десять месяцев - беременность, малокровие,6щипцы, кесарево сечение, тугая перевязка, - Сара разрешилась девочкой, несгибаемый Авраам дал ей это имя. Однако девочка, еще до того, как начала ходить, разражалась при слове «Исаак» гневным ревом, и успокаивала ее лишь ложка меда. Тору в переводе на ладино она не стала даже открывать, и первой ее книгой оказался «Горбун» Поля Феваля. Анри де Лагардер просто пленил девочку, и она принялась ходить согнувшись и косолапо: носки туфель торчали в разные стороны, а руки висели под прямым углом к телу. Никто не позаботился о том, чтобы разогнуть ее обратно; так возникло прозвище «Каракатица». Имя, обрекавшее на страдания под градом насмешек, было отброшено; осталось одно прозвище. Девочка поняла, что ей суждено стать злобной каракатицей, защищенной от мира панцирем. В одиннадцать лет она переломала своим сверстникам с десяток носов, и ни одна школа не соглашалась ее принять. У Авраама - между сводившим мозоли бормотанием и походами в синагогу - явно не оставалось времени для воспитания дочери. Каракатица выросла на улице. Она много чему научилась, как то: продавать дрянные часы втрое против их настоящей цены под предлогом, что они краденые, красить в черный цвет копыта лошадей, принадлежавших похоронщикам, мыть и расчесывать собачек дорогих шлюх, изготовлять «контрабандный виски» из чая, сахара-сырца и аптечного спирта. В тринадцать лет у нее умер отец и случились первые месячные. Каракатица забралась голая верхом на гроб и стала изображать скачку, окрашивая кровью простое нелакированное дерево. Сара, при поддержке тут же возникшего нового мужа, прогнала ее из дому. Каракатица, с трагической маской на лице, объехала всю страну - длинную, тощую, непонятную, как ее отец, - и осела наконец на самом севере, в Икике, засушливом портовом городе. Туда спускались с гор пропивать жалованье добытчики меди и селитры, не обращая внимания на стлавшийся по улицам запах гниющей псины: он шел от фабрик рыбной муки. Каракатица устроилась служанкой в Испанский клуб - здание в «арабском» стиле, архитектора которого вдохновили картинки из «Тысячи и одной ночи» (потрепанное французское издание 18** года). Сгорбленная фигура Каракатицы портила посетителям аппетит, и ее определили на уборку отхожих мест. Через год у нее начали пробиваться усы. Невзирая на увещевания хозяина- арагонца, Каракатица отказалась их сбрить. Когда

увещевания сменились издевательствами и оскорблениями, Каракатица своеобразно заявила о своем увольнении: спустив невежливого хозяина с лестницы. После чего задала трепку двум официантам, которых посетила несчастливая идея вступиться за хозяина: тот лежал на разноцветных кафельных плитках с парой сломанных ребер, исторгая скорбные стоны. Каракатице удалось скопить сколько-то денег, продавая в туалете почтенным членам клуба кокаин, смешанный с тальком. На эти деньги она открыла лавку, где занялась куплей-продажей золота. В конце концов, ей пришлось освоить ремесло зубодера. Дело в том, что пьяные горняки, спустив за две-три ночи полугодовой заработок, вставали в очередь у двери лавки, чтобы продать свои золотые коронки и пить дальше. Прошло два года, отмеченных засухой. Затем у горных вершин собрались тучи, небо почернело, послышался гром, показались молнии - и хлынул ливень, причем капли были с голубиное яйцо. Так продолжалось три дня. Никто не смел высунуть нос на улицу: ливень пробивал насквозь любой зонтик. Укрывшись в полутьме лавки, лишенная выпивки, Каракатица внезапно - в первый раз за свою жизнь - осознала, что она одинока.

Ей представился собственный скелет: тяжелый, холодный, он мог принадлежать кому угодно. Этот чужой костяк обрастал плотью, и Каракатица не испытывала к ней ни грамма теплых чувств; неприязнь к самой себе рождалась в желудке, чтобы дойти до горла и произвести там глухое, неотступное жжение. Душу как бы пронзили гвоздем, и она была обречена корчиться вечно посреди студенистого мира. «Кто я? Может ли хоть кто ответить? Но как - ведь меня никто не видел? До чего мне больно! Я - рана, которая хочет зарубцеваться под чьим-нибудь взглядом. Лягушка, которой не пре­вратиться в принцессу. Паяц, который может подарить только отвращение к себе. Мир равнодушен ко мне: что за пытка!» Она прислонилась к стене, покачиваясь вправо-влево, впитывая всеми порами своего тела мрак помещения, пока не стала совсем черной: тень, готовая завыть, как собака, из-за отсутствия у нее тела и души сразу.

Капли звонко стучали по цинковой крыше. Но вот сквозь их барабанную дробь прорвался крик - такой резкий, что казалось, уши протыкают тонкой иглой. Только стопроцентно женская глотка способна была издать такой звук. У Каракатицы, неизвестно почему, родилось материнское чувство к этой самке, которой угрожала смерть. Вооружившись железной палкой - предназначенной для устрашения выпивших шахтеров - она выбежала на улицу.

Небо окутывал покров из серых туч, собранных в плотные складки. Вдали наблюдался некий бледный призрак, который понемногу приобретал все более отчетливые очертания. Каракатица увидела, что к ней бежит женщина с белой - белее белого - кожей: мука, соль, мрамор, молоко, саван. Преодолев водяную стену, женщина упала в ее объятия, трепеща, словно подстреленный альбатрос. Ростом она была примерно с отца Каракатицы. Мощные ступни, необъятные груди и ягодицы, совсем молодая; но под сумасшедше моргавшими ресницами обнаруживались розовые старушечьи белки. Ветер трепал ее белую шевелюру, открывая плечо со следом глубокого укуса. Ее преследовали трое буддийских монахов в шафрановых одеждах, возбужденно принюхиваясь, рыча и брызжа слюной. Белокожая женщина укрылась за плечом Каракатицы, как за щитом. Та замахала железной палкой: