Иногда вспыхивали перестрелки, жолнеры совершали отчаянные вылазки, чтобы захватить языка или попытаться поджечь табор, угнать лошадей. Но и московиты держали ухо востро.

Более всего в замке нуждались в фураже, так что лошадей приходилось кормить печеным хлебом. Была и нехватка дров. И в доме Плескачевского ощущался холод, все ходили в верхних одеждах.

— Смеются над смольнянами да московитами, — говорила пани Елена, — мол, вечное их упование на avos. А сами так и не запаслись дровами-то, хотя и ведали о войске, что ползло черепахой.

— Avos? — не понимал Николаус.

Пани Елена печально улыбнулась.

— Вдруг. Вдруг да пронесет. Вдруг да передумает царь забирать замок. Вдруг да фураж с дровами с неба посыплются, ровно манна та небесная для жидов.

Николаус кивнул. Что ж, это упование знакомо и панам радным.

…И вместо травника Петра в дом к Плескачевским пришла его внучка.

И Николаус увидел из своего марева — увидел эту девушку, что мерещилась ему все долгие дни плена и блуждания в снегах. Она была в теплом платке, розовощекая с мороза, в телогрее на меху, с муфтой для рук. Рукавки персчаты были редкостью у женщин простого происхождения. Пани Елена спрашивала у нее о здоровье деда Петра и замечала, что так это и бывает, что сапожник без сапог, а исцеляющий других себя исцелить не может. Девушка отвечала, что дед почитает сей недуг наказанием за пристрастие к зелену вину в младые лета. Ноги ему скрючивает так, что и шагу не ступишь. Дед наказал ей все разведать хорошенько, и тогда он даст зелье.

— Так, вось наш бедны рыцар, ў яго рана ад нажа[244], — сказала пани Елена.

И девушка обратила к нему светлое лицо, приблизилась. Николаус смотрел на нее с недоверчивостью.

— Дай Бог здароўя пану, — сказала она.

Ее голос был совершенной музыкой, некие высшие силы заставляли звучать сию лютню. Николаус разлепил губы и приветствовал девушку. Голос самому Николаусу показался отвратительным карканьем. Пани Елена рассказала, что с паном приключилось. Затем она попросила Николауса показать рану. И ему померещилось, что от одного только взгляда этих лучистых, глубоких, изумрудных, небесных глаз рана его стала заживать.

— Хто ведае, ці ня быў атручаны той нож злыдня?[245] — спросила пани Елена.

На следующий день Вясёлка принесла зелье в двух маленьких горшочках — одним рану смазывать, а другое пить. Николаус сказал ей, что познакомился в таборе с немцем лекарем Фомой Людвиговичем, у которого на душе есть помысел о травах в Сибири, мол, где-то там и сокрыты чудодейственные травы, и он хотел бы снарядить за ними людей и отправиться на розыск.

— Травы і ў нас моцныя. Толькі трэба ведаць іх спалучэнне[246], — сказала девушка.

— Зімой так і здаецца, што ўжо нічога не расквітнее. Так і будзе снег[247], — ответил Николаус.

— Мароз адпускае, сініцы ўжо б’юць звонка, на дахах лядзякі[248], — проговорила девушка так, что Николаус и вправду услышал позвякивание птичьих голосов и сосулек.

— Але вярба яшчэ не распускаецца?[249] — спросила пани Елена.

Она, видно, ради шляхтича вела и ему понятную речь, не переходя на московитский говор.

— Як ня распускаецца? На Зялёным ручаі на ўзгорку перад домам Федзькі гарбара куст ў пухлячках ўвесь[250], — ответила девушка, оглядываясь на пани Елену.

— Так гэта ўжо і вясна прыйшла[251], — сказала пани Елена.

— Нашы козы ўжо б’юцца ў вароты рагамі, на волю хочуць, хоць бы і кары поглодать[252].

Пани Елена посмотрела на Вясёлку и вздохнула. Помолчав, что-то сказала по-московитски. Вясёлка ей быстро ответила.

— Ужо не дамаўляецеся Ці вы адамкнуць і іншыя вароты?[253] — выдохнул из своего жара Николаус, стараясь придать голосу шутливые нотки, но, видно, получилось плохо.

Пани Елена всплеснула руками, испуганно оглянулась. Нахмурилась и Вясёлка.

— Гасподзь з табой, пан Николаус! Мы кажам пра наш, Баб’ім…[254]

— Ды і з той-то бакі не козы з баранамі, гэта я бачыў[255], — сказал Николаус.

И, будто в подтверждение его наблюдений, ночью московиты явили свою грозовую мощь. В замок полетели ядра. Забухали пушки. Значит, орудия прибыли из столицы. Все мужчины из дома Плескачевских были на стене, кроме Николауса. Вместо пахолика Жибентяя и слуги Савелия, оставшихся в остроге в Николе Славажском, в доме прислуживали старуха мать Савелия и его жена, жившие тут же, поблизости. Вскоре бледная и перепуганная жена Савелия, Марфа, и прибежала, запалила лучины, принялась класть поклоны и молиться. Окошки все были плотно закрыты ставеньками. Николаус приподнялся, слушая. Его место было не здесь, а на стене, в башне Veseluha. Но он лишь беспомощно стискивал зубы, валяясь в доме, над которым пролетали с воем ядра. Земля содрогалась. Казалось, что очередное ядро прямо в дом и угодит, проломит крышу. К молящейся бабе присоединилась и пани Елена. А что еще они могли противопоставить этой слепой жуткой силе, врывающейся откуда-то из недр тьмы в замок.

Лаяли и выли собаки, ржали в стойлах лошади.

Очередное ядро угодило куда-то совсем рядом, и сквозь холстины замерцало зарево.

— Гарыць![256] — крикнул Николаус, опуская ноги на пол.