Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Потом полакомимся вафлями в «Чудесном Кабачке», — шепчет мне господин Ипполит, — и я тебе покажу место, где сорок лет назад мой дедушка встретился с призраком.
— Правильно, — провозглашает Мели, — напугайте этого юного дурачка, и этой ночью он всех переполошит, крича, что под его кроватью прячется зеленый человечек.
— Или белая-пребелая дама, — со смехом подхватывает господин Ипполит.
Большая белая дама… Предвестница события, которому я в тот момент не придал никакого значения.
Пропускаю скучные перипетия этого традиционного воскресенья, чтобы сразу перейти к вечеру, воспоминание о котором врезаны в мою память, словно твердым сверлом.
Вечер наступал под серым знаком скорой грозы, когда мы покидали ледяной кабачок, где нам подали кислое пиво и недожаренные вафли.
По небу, разгоняя стаи голубей, неслись низкие тучи с оранжевой бахромой.
— Погода сердится. Сократим путь, пройдя вдоль канатного канала, — решил отец, и наша процессия двинулась в следующем порядке:
Мой отец, господин Ипполит и моя сестра Эмма.
Моя мать и сестры Амбелис, раскачивающиеся, словно каравеллы, спешащие вернуться в порт приписки.
Мели с ужасающим отроком, каким был я.
Мы поспешно шли вдоль канала, где баржи ждали согласия шлюзовиков дать отмашку и избежать столкновений.
Вверх по течению задыхался буксир, а на окружном пути отчаянно свистел локомотив.
Вид окрестностей был угрюмым и жалким: крохотные зеленые и желтые огородики, с трудом выдерживающие напор сорняков: чертополоха, диких щавеля и овса.
Посреди этой безрадостной пустыни стояло несколько новых домиков, узких и розовых, похожих на ломти засохшего торта. Их дворики без какой-либо изгороди открывали прохожим нищету их обитателей.
Небо стало совсем черным, когда мы проходили мимо последнего из этих домиков. На плитах двора стояли баки для стирки, а на веревках под первыми порывами ветра билось мокрое белье.
Через открытую дверь виднелся уголок кухни с белеными известкой стенами и чадящей керосиновой плиткой.
Я расслышал сквозь вой ветра крик отца:
— Быстрее!.. Надо перейти мостик до грозы!
Мели сжала мою кисть и ускорила шаг. Я не поспевал за ней, и она влепила мне затрещину.
Я позволил тянуть себя, поскольку, повернув голову, я смотрел назад, где в дверях кухни появилась девочка.
Ей было пять или шесть лет, и она была толстой и грязной. У нее была громадная голова, бледная, как очищенная репа, по бокам которой висели жидкие волосы. У нее были оловянные пустые глаза, с ужасом уставившиеся на грозовое небо.
Она опустила наполненные ужасом глаза и глянула на меня.
Мели тянула меня за собой, как мертвый груз, и стена скрыла от меня девочку.
Но я продолжал смотреть назад.
Громадная бледная голова с опасливыми предосторожностями появилась вновь. Над стеной, за которой пряталась девочка, виднелись лишь жидкие волосы и испуганные глаза.
Она следила за мной с невероятным страхом во взгляде остекленевших глаз. В это мгновение разразилась гроза, и мы побежали к мостику.
День завершился жалким возвращением в дом. Вестибюль был залит водой, стекающей с наших одежд, со шляпы боливар отца, с бачков господина Ипполита и платьев женщин, которые набрали небесной влаги во время нашего бегства.
Затем был обычный воскресный вечер, как другие воскресные вечера. Все уселись вокруг стола. Сестры Амбелис обжирались мясной кулинарией, а господин Ипполит и мой отец пили ромовый грог.
* * *
— Сколько раз я говорила, — закричала ночью Мели. — Он увидел большую белую даму.
Она проорала свои гневные слова луне, прекрасной круглой луне, светившей в окно.
— Луна и шторы, — проворчала она. — Надо быть полным дурнем, чтобы видеть в этом белую даму.
Я возмутился:
— Она смотрела на меня такими глазами… Какие глаза!.. И она приближалась ко мне!
— Прекрасно, — сказала в заключение Мели. — Подели это с белой дамой или луной!
И залепила мне звонкую пощечину.
Так прошло и закончилось прекрасное воскресенье.
* * *
Через двадцать лет «Чудесный Кабачок» превратился в бистро для портовиков, в основном, для матросов, поскольку портовые сооружения разрослись, а суда становились на стоянку в непосредственной близости от заведения.
Когда я толкнул дверь, все толпились вокруг молодой рыдающей и икающей женщины, которая пыталась утопить свои горести в стакане со спиртным.
— Говорю вам, ее убили, ее бросили в канал, — вопила она меж двух глотков.
— Да, нет Зоэ, просто несчастный случай, — успокаивал ее шлюзовик. — Очень печально, но такие вещи случаются.
— А убийства детей тоже случаются, — рыдала она, — и это произошло с моей малышкой… Боже, она была старшей из моих трех девочек и была вылитой мною, когда мне стукнуло шесть.
Хозяйка кабаре приветствовала меня сердечными словами: «Здравствуйте, капитан! Вы пробудете здесь какое-то время?»
— Недолго, — ответил я. — Два или три дня. Мы загрузили плохой уголь. Его надо заменить.
Я глянул на плачущую женщину. У нее было плоское лицо, округлое и бледное, слишком светлые выпученные глаза и ужасные жидкие волосы цвета грязного льна.
Она то и дело повторяла:
— Она была, как я в ее возрасте, и мы жили вон там… — ее палец указывал через окно на несколько домиков, словно забытых на пустыре.
— Это, очевидно, несчастный случай, — сообщила мне хозяйка заведения. — Эта девчонка, как и другие, весь день играла на берегу канала. А мать утверждает, что ее туда сбросили. Я спрашиваю себя: а зачем?
— Глядите, — продолжала кричать женщина, потрясая куском картона, — вот ее портрет. Я с ним больше не расстаюсь… Боже! За что мне такие беды?
Люди вежливо передавали друг другу фотографию.
Я не удивился, увидев девчонку с испуганным луннообразным лицом.
— Настоящая лунная голова, не так ли? — шепнула мне хозяйка. — Ее матери не стоит хвастаться сходством с ней.
* * *
Накануне вечером, когда я покинул судно и направлялся в кабачок, я увидел девчонку, идущую по берегу канал.
Она заметила меня, и ее выпученные оловянные глаза наполнились ужасом.
Как двадцать лет назад, такие же глаза смотрели на меня через верх стены…
Я толкнул ее. Раздался едва слышный плеск воды в шлюзе.
Вдали, за окружной дорогой, над вершинами итальянских тополей горела прекрасная круглая луна.