Именно это я и делала уже не меньше часа, когда мой телефон опять зазвонил. Я с подозрением посмотрела на аппаратик – это была моя мать.

– М-мм-алло, – промычала я. Роль матери давала ей право на более развернутый ответ, чем просто «м-мм».

– Женевьева?

– М-мм-да.

– Как ты поживаешь? – Я слышала, что она изо всех сил старается выразить сочувствие, хоть к истинному сопереживанию и неспособна.

– Все хорошо, – сказала я и разозлилась на собственный тон. Интересно, подумалось мне: я вхожу в новую фазу: уже не могу выносить сама себя. Я пуста и эгоцентрична, я зануда, у меня нет воли на какой бы то ни было поступок, чтобы с этим справиться, я могу только ругать и вяло ненавидеть себя.

Мать в трубке поколебалась. Она, должно быть, спрашивала себя, жду ли я разговора о моей дилемме или, хуже того, совета. Наконец, кашлянув, она сказала:

– Ты не хочешь пойти со мной сегодня в театр? У меня есть два билета, и я подумала, что мы могли бы провести прекрасный вечер.

Ее неловкие усилия по «налаживанию контакта» со мной всегда меня трогали, и я вдруг пожалела, что не могу сказать ей «да». Мне было бы хорошо в эфемерном пузыре театральной постановки, а потом я могла бы поужинать с матерью и отдохнуть душой, поговорив о чем-нибудь, кроме моих колебаний, когда она закажет свои полстакана вина.

– Я не могу, – ответила я так жалобно, что сама поразилась – это было уж чересчур. – Я ужинаю с Катрин и Никола, он познакомит нас со своей новой подругой. Это важно для него.

– Я понимаю, понимаю, – сразу согласилась мать, наверняка с облегчением.

– Но мне бы очень хотелось, правда. Это бы меня отвлекло.

Повисла пауза. Моя фраза предполагала, что мне желательно отвлечься, значит, то, о чем я думаю сейчас, мне неприятно, значит, у меня тяжело на сердце, и значит, об этом надо поговорить. На меня накатила жалость к матери.

– Мы еще как-нибудь сходим, – сказала я. – А что за пьеса?

Я прямо-таки почувствовала, как размяк телефон от облегчения моей собеседницы. Несколько минут она говорила о пьесе и исполнителях – об этой постановке Катрин вопила уже несколько недель по той простой причине, что безуспешно пробовалась на одну из второстепенных ролей.

– Знаешь, – вдруг сказала мать, видимо, решив покончить со скользкой темой, которую нельзя было совсем уж замолчать, – ты ведь можешь тянуть, сколько захочешь. Скажи этим двум мужчинам, что тебе нужно время для себя.

Пресловутое «время для себя». Наркотик моей матери.

– Мам… не могу же я сказать двоим, чтобы они меня ждали.

– Почему нет?

– Да ну! Кто я такая, чтобы просить двоих мужчин отойти в тень, пока я буду думать?

– Ты женщина, которую они любят.

– Нет! Нет! Какой ужас… не говори так… – Я уткнулась лбом в клавиатуру компьютера.

– Почему это ужас? – спросила мать.

– Большая ответственность, мама, слишком большая ответственность. Ты же должна это понимать, правда?

Я была убеждена, что автаркия моей матери, ее склонность к безбрачию и одиночеству объясняются, по крайней мере отчасти, страстным желанием избежать любой ответственности, которую предполагает жизнь в паре, – и любовь.

– Боже мой, девочка моя… по-твоему, это так тяжело, когда тебя любят?

– Я этого не говорила… а вообще-то… ты ведь тоже так думаешь, разве нет?

Я ожидала, что мать решительно запротестует, но она, ни секунды не поколебавшись, ответила:

– Да. На меня это всегда давило, но я этим отнюдь не горжусь, Женевьева.

Я была ошеломлена. Признание слабости? Со стороны моей матери? Я промычала полувопросительное «х-мм», чтобы услышать продолжение.

– Я научилась мириться с этим, – сказала она. – Так я устроена и принимаю себя такой, какая я есть, но… но ты – другая, деточка.

Деточка? Даже в детстве мать не называла меня так. Я машинально взглянула на определитель телефона, чтобы убедиться, что говорю именно с Мадлен Борегар, моей родительницей.

– Твой отец… – продолжала мать, – у твоего отца масса недостатков, но он умеет быть любимым. – Она засмеялась. – Может быть, даже слишком. Ты пошла в него. И в этом, надеюсь, ты тоже на него похожа.

Я была слишком ошарашена этими откровениями и новым для меня статусом «деточки», чтобы сосредоточиться на моей проблеме.

– Но мама… почему же… почему ты никогда…

– Да потому, что мне в самом деле так лучше, – ответила она без тени горечи. – И потом, я слишком закоснела. И пусть! Все правильно. – Она говорила совершенно искренне, это было очевидно. – Но ты – не такая. И не жди, когда тоже закоснеешь, потому что к тому времени наживешь себе массу комплексов и не будешь счастлива. Ты – нет.

Я огляделась вокруг в тщетной надежде, что мой отец или Катрин вдруг материализуются в комнате, чтобы я смогла поудивляться с ними вместе. Но был только Ти-Гусс, таращившийся на меня с подлокотника кресла, и я состроила ему ошеломленную рожицу, чтобы хоть с кем-то разделить свой шок.

– И все-таки, – продолжала мать, – дай себе немного времени. Маленькую передышку. Если эти парни неспособны ждать, так, может, они и не стоят того, чтобы так изводить себя?

– Мам! – выговорила я наконец. – Это как-то слишком мудро!

– Это что – «ирония»? – Я так и услышала кавычки, в которые мать заключила слово «ирония», как будто речь шла о новомодном изобретении, в которое она не верила.

– Нет… Нет, это не ирония. Ты права, вот и все. Но я…

– Но ты не можешь опомниться, а? – Она говорила насмешливым тоном – растерянность дочери ее явно очень забавляла.

– Честно говоря, я немного удивлена. Не в плохом смысле.

– Ладно. Так ты поговоришь с ними?

– Нет! Нет, потому что, хоть я и знаю, что это надо сделать, я просто-напросто трушу.

– Вот видишь, ты дочь своего отца, – сказала моя мать – или лукавый инопланетянин, похитивший мою мать и занявший ее место. Я засмеялась – сказано было хорошо.

– Серьезно, – сказала я, перед тем как повесить трубку, – я бы с удовольствием сходила с тобой в театр как-нибудь.

– Я тебе позвоню. Удачи, дочка.

– Угу. Спасибо, мама.

Я положила телефон, вконец растерявшись от этого сюрреалистического для меня разговора. Мою мать подменили?! Или она наткнулась, наконец, после стольких лет чтения, на буддистского монаха, чьи советы имеют применение в реальной жизни? Или отец с ней поговорил? Он-то по-прежнему твердил мне, что надо поставить крест на обоих и найти себе «славного паренька, который стоит двумя ногами на земле, и чтобы любил гольф», из чего я быстро заключила, что он ищет прежде всего идеального зятя для себя, а уж потом мужчину для меня.