То есть – опять-таки со ссылкой на Сережу – „вредный стук“. А то, что я посылаю вам, – безвредные, уважительные, дружеские всплески, выдавливаемые мною из вспоминальщиков.

Если не будете сопротивляться, буду и дальше проверять у вас некоторые детали.

Ваш ВС».

Вот отвергнутая Леной история, которую я все-таки приведу – не цензурировать же мне Сережу!

Все, наверное, думают, что мы сидим с Леной на кухне и ведем интеллектуальные беседы, обсуждая раннюю философию Бердяева. А у нас разговоры протекают примерно так (изображая раздражение):

– Ну я же тебе сказал купить «Тропикану», вот бля…

Множество историй связано с престарелым Андреем Седых, когда-то литературным секретарем Бунина, сопровождавшим его в Стокгольм за Нобелевской премией, а потом редактором «Нового русского слова», где работала Лена Довлатова, но вынуждена была уйти после того, как Сережа стал редактором конкурирующего «Нового американца». Среди Сережиных подколов редактору «Нового русского слова» был такой:

– Ты уже Седых и Старых, будь же Умных наконец!

Борьба дошла до точки кипения, когда Андрей Седых печатно обозвал Довлатова «вертухаем», а Сережа в отместку назвал свою таксу Яковом Моисеевичем (настоящее имя Андрея Седых). Однажды в этот конфликт подзалетела сотрудник «НРС» Светлана Шапиро, которая винила во всем Довлатова: тот избрал именно ее «горевестником» для передачи Седых одного неприятного ему материала. Это было на следующий день после панихиды по отцу Светы, на которую Сережа не пришел по «уважительной» причине: «Стоять рядом с этой жабой Седыхом!» Тот действительно походил на жабу – не в бровь, а в глаз! Подробности опускаю, но это была еще одна причина для растущей неприязни Светланы к Довлатову.

Когда мы приехали в Америку осенью 1977 года, Андрей Седых хорошо нас принял, обласкал и напечатал расширенный вариант статьи – два подвала, сокращенная версия которой появилась в «Нью-Йорк таймс»: 750 слов – регламент этой ведущей газеты мира для внештатных авторов. Полоса была поделена пополам: одну половину занимала статья академика Сахарова, а другую – наша с Леной о нем. Статья сочувственная, но с пессимистическими прогнозами о возглавляемом им диссидентском движении. Под общей шапкой «By Sakharov. And About Him». К сожалению, мы оказались правы в своих предсказаниях.

Что тут началось! Русская публикация вызвала скандал, «Новое русское слово» чуть ли не каждый день печатала ответные статьи и в заключение дискуссии, хотя по жанру это было скорее аутодафе, опубликовала наше пространное заключительное слово. Андрей Седых снова принял нас в своем кабинете и сказал, что больше никто нас печатать не будет.

– А вы? – спросил я.

– Я – буду, – последовал незамедлительный ответ.

– Ну, что ж! – сказал я Лене, когда мы вышли из редакции. – Нам ничего не остается, как стать американскими журналистами.

Что и произошло. Нас печатали главные американские газеты и престижные журналы, на волне успеха наши статьи стал распространять крупнейший газетный синдикат, и мы даже оказались в числе трех финалистов Пулицеровской премии в категории «комменты». А потом один за другим стали издаваться наши политологические триллеры – авансы достигали шестизначных чисел, и Довлатов пытал нас, сколько именно мы получили за книгу про Андропова – 100 000 или 999 999 (увы, куда ближе к первой отметке).

А тогда, в год нашего приезда в Америку, Андрей Седых в свои 75 (ровесник моего давно умершего отца) был еще о-го-го – в полном здравии и здравом уме. Это потом он стал сдавать и, хотя каждый день появлялся на работе, ошарашивал сотрудников вопросами типа:

«Не забыли переслать гонорар Льву Давыдычу?», не подозревая, что Троцкий давным-давно в могиле.

Мы с Леной Клепиковой (сольно) и с Довлатовым вовсю уже, по нескольку раз в неделю, печатали в «Новом русском слове», слегка переделав под газетный жанр, наши радиоскрипты. Отношение к Седых у Довлатова смягчилось, хотя он продолжал отпускать в его адрес шутки, но скорее добродушные, чем злые: карикатура сменилась шаржем. Раскопал где-то цитату из статьи молодого Седых, вряд ли сам сочинил за него: «Из храма вынесли огромный портрет Богородицы». А уж в «Новом русском слове» мы находили ляпсусы, один почище другого: «На юге Франции разбился пассажирский самолет. К счастью, из трехсот человек, летевших этим рейсом, погибли двенадцать!» Либо в связи с болезнью старого литератора статья под названием: «Состояние Родиона Березова».

Было – не было, но Соломон Шапиро напомнил мне о встрече 80-… уж не знаю, сколько именно летнего Андрея Седых с Сергеем Довлатовым в расцвете лет.

– Как жизнь молодая, Яков Моисеевич? – приветствовал Довлатов ветерана русской журналистики.

Смешно, да? Знал бы Сережа, что Андрей Седых перевалит за девяносто и переживет его на четыре года.

Уже после некролога, который я опубликовал в «Новом русском слове», я почувствовал недостаточность публицистического либо мемуарного слова, чтобы понять такого сложного и трагического человека, каким был Довлатов. Отсюда выходы в соседний жанр, которым мы с Леной Клепиковой владеем и предпочитаем всем остальным: прозу. То же самое с Бродским, о котором я сочинил два романа – «Три еврея» и «Post mortem». Нам – каждому по отдельности – не миновать было две эти самые крупные литературные фигуры. В воспоминаниях мы писали о том, что знали и помнили, в прозе – о чем догадывались и что угадывали в Довлатове и Бродском. К памяти подключалась интуиция, фактограф сменялся художеством. А как-то я даже прорвался в далекий жанр и сделал двухчасовое кино «Мой сосед Сережа Довлатов» с участием в нем самого Довлатова (в записи) и обеих Лен – Лены Довлатовой и Лены Клепиковой. Фильм несколько раз показывали по ящику, одновременно вышло видео, а потом и диск. Премьера на большом экране состоялась в популярном клубе в Манхэттене – зал был не просто полон, его пришлось удлинить вдвое, сняв перегородную стенку, – впервые в истории этого клуба. Это был первый фильм о Довлатове – о его содержании читатель может судить по обеим обложкам видео (среди иллюстраций) и по приводимой рецензии писателя и журналиста Вадима Ярмолинца в «Новом русском слове». Упоминается этот фильм и в рассказе «Заместитель Довлатова», герою которого я дал его авторство, хотя сам рассказ о другом: как уболтать женщину, используя знакомство с Довлатовым.

Обращение к прозе мы с Леной Клепиковой объясняли тем, что лот художества берет глубже публицистического анализа. Именно поэтому самый блестящий аналитик русской литературы Юрий Тынянов бросил литературоведение и критику и стал писать о Пушкине и Грибоедове романы. Но это все-таки не единственная причина нашего с Леной сольного обращения к прозе. Скажу за себя.