Он жестом велел цзиньцу выйти и последовал за ним. Все смотрели в сторону города. Шаман и Ма Цинь тоже уставились на крепостные стены.

По каменным ступеням медленно поднимались молодые женщины в одеждах белого цвета — цвета смерти. Болезненно исхудавшие, босые, они не дрожали от ночного холода. Похоже, совсем его не чувствовали. Воины на стене расступились перед ними в суеверном страхе, и никто не осмелился преградить им дорогу. Тысячи девушек собрались над городом. Десятки тысяч. Воцарилась полная тишина, умолк даже ветер над Яньцзином.

Далеко внизу под ногами женщин белела замерзшая каменная дорожка. Почти одновременно все молодые жительницы Яньцзина подошли к самому краю стены. Некоторые держались за руки, другие стояли поодиночке, смотрели в лунную ночь.

Лазутчик затаил дыхание, стал шептать молитву, которую не вспоминал уже много лет, с тех пор, как забыл свое настоящее имя. Его сердце разрывалось от боли за свой народ и родной город.

Вдоль всей стены стояли белые, почти призрачные фигуры. Увидев, что там одни женщины, монгольские воины окликали их грубо, смеялись и глумились над несчастными. Лазутчик помотал головой, чтобы отогнать хриплые голоса, в его глазах блестели слезы. Многие девушки держались за руки, глядя на врагов, которые подошли к стенам императорского города.

Застыв от горя, Ма Цинь смотрел на девушек. Они сделали шаг вперед. Потрясенные воины замолчали в благоговейном страхе. Издали казалось, что падают белые лепестки, и даже Кокэчу изумленно покачал головой. Тысячи других девушек заняли их место на краю стены и без единого крика шагнули навстречу смерти, разбились о камни.

— Если ты предашь, шаман, город сожгут дотла, — прошептал лазутчик, в его голосе звучала скорбь.

Кокэчу больше не сомневался.

Зима продолжалась, в юртах рождались дети, у многих отцы были в походах с темниками или посольскими группами, снаряженными Тэмуге. Теперь, когда монголы захватили колонну с продовольствием для осажденной столицы, еды было вдоволь, и огромный улус наслаждался невиданным ранее миром и благоденствием. Хачиун не давал воинам заплывать жиром, заставлял их практиковаться в боевых искусствах на равнине. Все понимали: спокойствие — ненадолго, и каждый монгол по нескольку раз на дню бросал взгляды в сторону Яньцзина.

Впервые в жизни Чингис страдал от холода. У хана почти не было аппетита, но он через силу ел говядину с рисом и немного поправился. Он уже не напоминал обтянутый кожей скелет, однако все еще сильно кашлял. Приступы жестокого кашля душили его, вызывали ярость. Раньше хан никогда не болел и теперь злился, ведь его предало собственное тело. Чингис чаще других смотрел на город, больше других мечтал о его падении.

В одну из холодных вьюжных ночей к нему пришел Кокэчу. Кашель почему-то усиливался перед рассветом, и Чингис уже привык, что шаман приносит ему горячее питье. Юрты в улусе располагались близко друг от друга — ханский лающий кашель многих будил по ночам.

Услышав, как бдительные кебтеулы расспрашивают Кокэчу, Чингис сел на постели. После неудачного покушения на жизнь хана каждую ночь его юрту охраняли шестеро крепких воинов. Кокэчу вошел и зажег светильник под потолком. Чингис хотел было заговорить с шаманом, но не смог — помешал сильный кашель. Спазмы сотрясали грудь хана, к лицу прилила кровь. Потом приступ прошел, как обычно, оставив Чингиса задыхаться и хватать ртом воздух.

— Добро пожаловать, Кокэчу, — прохрипел хан. — Какие травы ты принес сегодня?

Ему показалось, что шаман сильно волнуется. Глядя на покрытый испариной лоб Кокэчу, Чингис решил, что шаман, должно быть, тоже болен.

— Повелитель, у меня нет новых снадобий, я испробовал все, что мог, — ответил шаман. — Похоже, что-то мешает выздоровлению.

— Что-то мешает? — переспросил Чингис.

В горле у него неприятно свербело, и он привычно сглотнул. Теперь ему приходилось сглатывать очень часто.

— Император подослал к тебе убийц, повелитель. Возможно, он нашел другой способ избавиться от тебя — нечто такое, чего нельзя увидеть и уничтожить.

Чингис задумался.

— Намекаешь, что в городе есть колдуны? Если они не способны наслать ничего тяжелее кашля, я их не боюсь.

Кокэчу покачал головой.

— Проклятие может убить тебя, повелитель. Я должен был догадаться раньше.

Чингис устало откинулся на постели.

— Что ты задумал?

Кокэчу жестом велел хану встать, а сам отвернулся — не хотел смотреть на его усилия.

— Если ты пойдешь в мою юрту, повелитель, я призову духов и увижу, стал ли ты жертвой черной магии.

Чингис прищурился, но кивнул.

— Хорошо. Отправь кого-нибудь из воинов за Тэмуге, пусть идет с нами.

— В этом нет необходимости, повелитель. Твой брат не слишком сведущ в подобных делах.

Чингис разразился долгим кашлем, который перешел в свирепое рычание от злости на ослабевшее тело.

— Делай, что я сказал, шаман, или убирайся прочь.

Кокэчу поджал губы и коротко кивнул.

Он привел хана к маленькой юрте, нырнул внутрь, а хан остался ждать на ветру, под снегом. Вскоре подошел Тэмуге в сопровождении разбудившего его воина. Чингис отвел брата в сторону, чтобы Кокэчу не услышал их разговор.

— Похоже, он собирается камлать и окуривать меня дымом. Ты ему доверяешь, Тэмуге?

— Нет, — буркнул Тэмуге, недовольный, что его разбудили.

Чингис усмехнулся, глядя на сердитое лицо брата.

— Я так и думал, потому и велел послать за тобой. Ты пойдешь со мной, брат, проследишь за шаманом, пока я буду у него в юрте.

Хан махнул стоявшему неподалеку воину, тот поспешил на зов.

— Сторожи юрту, Куюк, пусть нам никто не мешает.

— Будет исполнено, повелитель, — ответил воин, склонив голову.

— Если я или Тэмуге не выйдем, убей шамана. — Чингис почувствовал взгляд Тэмуге и пожал плечами. — Ты же знаешь, брат, я не слишком доверчивый человек.

Вдохнув напоследок морозного воздуха и с трудом сдерживая кашель, он вошел в юрту. Тэмуге последовал за ним. Братья сели на выстланный шелком пол, задевая друг друга коленями, и стали смотреть на Кокэчу.

Шаман поставил на пол золотые плошки с каким-то порошком и поджег его. Порошок искрил и шипел, юрта наполнилась густым дурманящим дымом. Едва Чингис вдохнул первые струйки, его скрутил жестокий приступ кашля. С каждым вдохом он усиливался, и Тэмуге испугался, что хан потеряет сознание. Наконец Чингису удалось вдохнуть без помех, и он улыбнулся, почувствовав в горле приятную прохладу, словно родниковой воды в жаркий день глотнул. Он сделал новый вдох, еще один, и еще. Хан наслаждался охватившим его онемением.