В феврале ей исполняется двадцать девять лет. Этот месяц приобретал грозный, неотвратимо надвигающийся смысл, заставляя проводить в тягостных размышлениях наполненные смутной тревогой лихорадочные часы. Неотступно терзала мысль: не растратила ли она попусту свою начавшую едва заметно увядать красоту? И существует ли понятие полезности для любого качества, ценность которого ограничена суровыми моральными устоями, преодолеть которые невозможно?

Несколько лет назад, когда Глории исполнился двадцать один год, она написала в дневнике: «Красота существует лишь для того, чтобы ею восхищались, обожали, бережно собирали ее плоды, чтобы потом бросить их, подобно букету роз, своему возлюбленному, своему избраннику. И сейчас, насколько я могу судить, с моей красотой следует обращаться именно так…»

И теперь весь безжизненный ноябрьский день под грязно-белым небом Глория думала, что, возможно, ошибалась. Сохраняя в чистоте свой главный дар, она не искала новой любви. Когда пламя первой страсти потускнело, стало затухать, а потом и вовсе погасло, она решила сберечь… а что, собственно, она берегла все эти годы? Глория пришла в замешательство, так как перестала понимать, что именно лелеет: воспоминания о прежних чувствах или принципиальное понятие чести? Одолевали сомнения, имелись ли вообще какие-либо моральные принципы в выбранном образе жизни. Когда она без забот и сожалений прогуливалась по самой оживленной и радостной из существующих тропинок, хранила гордость, всегда оставаясь собой и делая только то, что казалось прекрасным. Всем мужчинам, начиная с первого мальчика в воротничке студента Итона, «девушкой» которого она считалась, и кончая случайно встреченным прохожим, чьи глаза, задержавшись на ней, вспыхнули оценивающим блеском, требовалась только ни с чем не сравнимая непорочность. И Глория вкладывала ее в каждый ненароком брошенный взгляд и очередную лишенную логики фразу. А она всегда имела обыкновение говорить бессвязными обрывочными предложениями, чтобы отдалиться на недосягаемое расстояние в ореоле неземного сияния, окружив себя сплетением пленительно прекрасных иллюзий. Для пробуждения лучших чувств в мужских душах, даря возвышенное счастье и столь же возвышенное отчаяние, нужно оставаться неприступно гордой и не допустить осквернения, даже растворяясь в нежности под властью неистовой страсти и желания принадлежать любимому.

Глория в глубине души понимала, что никогда не хотела иметь детей. Ее отталкивала приземленная реальность и невыносимая мысль о беременности, представляющей угрозу для красоты. Глории хотелось уподобиться наделенному разумом цветку и по возможности продлить такое существование, всячески оберегая себя. И пусть сентиментальность сколь угодно долго цепляется за иллюзии, но ироничная душа Глории коварно нашептывает, что материнство является привилегией самки бабуина. В мечтах ей виделись туманные образы воображаемых детей, которые всего лишь являлись безупречным символом ее ранней идеальной любви к Энтони.

В конце концов, только красота ее никогда не подводила. Глория не встречала красоты, равной своей. И все доводы, основанные на этике и эстетике, меркли перед роскошными своей реальностью бело-розовыми ножками, девственно совершенным телом и по-детски пухлым ртом – материальным воплощением поцелуя.

В феврале ей исполняется двадцать девять. По мере приближения конца долгой ночи в Глории крепла уверенность, что она в компании со своей драгоценной красотой должна с максимальной пользой провести оставшиеся три месяца. Поначалу она не знала, как это осуществить, но постепенно решение созрело само по себе в виде давно манившего экрана. На сей раз Глория была настроена серьезно. Там, где нужда оказалась бессильной, к решительным действиям подтолкнул страх. Энтони во внимание не принимался. Убогий духом, сломленный жизнью слабак с налитыми кровью глазами. Хотя временами она все еще испытывает к мужу нежность. В феврале Глории исполнится двадцать девять – остается сто дней, это много. И завтра же она пойдет к Блокмэну.

Приняв такое решение, Глория почувствовала облегчение. Ее утешало, что каким-то образом можно продлить иллюзию красоты, запечатлеть на целлулоидной пленке, после того как реальная красота увянет. Итак, решено – завтра.

На следующее утро Глория проснулась больной и разбитой. Попыталась выйти на улицу и не упала только потому, что успела ухватиться за почтовый ящик возле парадной двери. Лифтер из Мартиники помог подняться наверх. Глория легла на кровать и стала ждать возвращения Энтони, у нее даже не хватило сил расстегнуть бюстгальтер.

Пять дней она пролежала с инфлюэнцей, которая, подобно свернувшему за угол и плавно перетекшему в зиму ноябрю, переросла в двустороннюю пневмонию. В затуманенном лихорадочным бредом сознании она бродила по неосвещенному дому, заглядывая в каждую комнату в поисках матери. Больше всего на свете Глории хотелось вновь стать маленькой девочкой, о которой заботится покладистая, но более совершенная сила, пусть не слишком умная, но более стойкая и надежная, чем она сама. А еще казалось, что единственный возлюбленный, которого она желала и ждала всю жизнь, так и остался плодом воображения.

Odi Profanum Vulgus[7]

Однажды в разгар болезни с Глорией произошел странный случай, озадачивший приглашенную медсестру мисс Макговерн. Уже наступил полдень, но в комнате больной было темно и тихо. Мисс Макговерн стояла рядом с кроватью, готовя какое-то лекарство, как вдруг миссис Пэтч, которая до того крепко спала, села на кровати и разразилась страстной речью.

– Миллионы людей, – в неистовстве бормотала она, – карабкаются, как крысы, лопочут, словно обезьяны, и жутко смердят… обезьяны! Или, пожалуй, вши. За один-единственный, построенный с утонченной роскошью дворец… скажем, на Лонг-Айленде… или пусть даже в Гринвиче… за один дворец с картинами старых мастеров и изящными украшениями… с аллеями деревьев и зелеными лужайками, видом на синее море, с красивыми людьми в изысканных одеждах… Я бы пожертвовала сотнями тысяч, миллионами. – Она с трудом подняла руку и щелкнула пальцами. – Мне на них наплевать… ясно?

Во взгляде, которым одарили мисс Макговерн по завершении речи, светились странное лукавство и необычная сосредоточенность. С коротким презрительным смешком миссис Пэтч упала на подушки и снова погрузилась в сон.

Мисс Макговерн недоумевала, стараясь понять, какие сотни тысяч и миллионы миссис Пэтч намеревалась принести в жертву ради своего дворца. В конце концов сиделка пришла к выводу, что это доллары… хотя вроде бы речь велась не о них.

Кинематограф

На дворе стоял февраль, и до дня рождения оставалось семь дней. Обильно выпавший снег заполнил поперечные улицы, как набившаяся в щели пола грязь, превращаясь в мокрое месиво, которое выдворялось в сточные канавы с помощью шлангов, принадлежащих отделу по очистке улиц. Переменчивый ветер, не ставший от того менее обжигающим и пронизывающим до костей, врывался в открытые окна гостиной, принося мрачные тайны темных переулков и унося в своем круговороте из квартиры Пэтчей затхлый запах