в своей выбеленной, узкой камере. В углу унитаз. Рядом — водопроводный кран. Шкаф. Откидная железная койка. Маленький квадратный стол. Табурет. Вот и все. Все…

А тут еще Хартвиг, услышав, что Вальтер обвиняется в подрывной работе среди полицейских, сказал:

— Политический, значит? Ай-ай-ай! Это, знаешь ли, пахнет тремя-четырьмя годами.

Мог ли Вальтер в эти первые дни заключения хотя бы одну мысль ясно додумать до конца? На что он вообще был способен, кроме безостановочной беготни из угла в угол? Раскрыл ли он книгу, которую кальфактор в субботу вечером положил ему на стол? Его словно обухом по голове хватили.

Между тем, корпус «В» считался хорошим корпусом. Выходил на юго-восток. Вальтеру видны были верхушки старых кладбищенских деревьев и Тотеналлее — Аллея мертвых, по которой он столько лет изо дня в день проходил утром и вечером…

А жизнь вне тюремных стен шла своим чередом, равнодушная к судьбам отдельных людей. В Городском театре давали оперу Верди. На сцене Камерного шел Стриндберг и Штернгейм. В филармонии, как всегда по пятницам, был популярный концерт — Бах, Бетховен, Чайковский. И каждую субботу тысячи и тысячи людей выезжали за город, в Пустошь, в леса Герды и в Хааке…

Письма к матери и Кат были единственным мостиком, соединявшим его с жизнью. Вальтер просил мать, чтобы она писала ему часто и обо всем. И не мог пожаловаться: он получал от нее весточки через день.

Судя по тому, что писала Фрида, безумие овладело жизнью страны. Отец зарабатывал в день сто тысяч марок, она сама — от пятидесяти до восьмидесяти, и всего этого едва хватало на фунт маргарина и буханку хлеба. Зарабатывать вдвоем сто восемьдесят тысяч марок в день и жить впроголодь!

Отец снял подвал, он скупает старую бумагу и металлический лом. Это, правда, не такая чистая работа, как торговля сигарами, писала мать, но по нынешним временам она выгодней.

Славному дяде Густаву становится, как это ни прискорбно, все хуже и хуже, его измучила болезнь почек, он тает с каждым днем. Недавно он купил себе подзорную трубу и по ночам, когда боли не дают ему спать, смотрит в небо, наблюдая звезды.

Больная Агнес Брентен находится в Швейцарии, в легочном санатории. Ну, ее родители могут себе это позволить, они вышли сухими из воды: у дяди Матиаса — он теперь директор таможни — тепленькое местечко.

Однажды она написала, что отказалась от своей должности у Папке. Он нагрубил ей. Негодяй сказал ей в лицо, что она обманывает его, показывает неправильные цифры дохода.

Не будь писем матери, этой ниточки, связывавшей его с жизнью, кто знает, как бы Вальтер перенес муку первых дней и недель своего заключения.

II

Кат пришла на свидание. На ней было синее пальто и хорошенькая шапочка. Когда она взглянула на Вальтера, которого ввели в комнату, в глазах ее мелькнуло страдание.

— Здравствуй, Вальтер! Да ты совсем молодец: вид у тебя неплохой! И правильно: головы не вешать!

— Здравствуй, Кат! Спасибо, что пришла!

Надзиратель сел за свой столик, развернул газету и сказал:

— В вашем распоряжении десять минут! Говорить разрешается только о приватных делах!

— Ну, как ты, мой мальчик?

— Обо мне не тревожься. А что на воле? Как ты живешь? Что делают друзья?

— Как я живу? Начну сразу с гнусности, которую проделали со мной. Мое начальство все-таки выставило меня. Добились своего, негодяи. И такие вот субъекты именуют себя социалистами! Трехмесячное жалованье им все же придется мне выплатить. Три месяца буду бездельничать. А потом поступлю к Бушу, возможно даже старшим секретарем. Друзья? Я почти с ними не вижусь. Как-то постепенно все сошло на нет. Да, чуть было не забыла — Отто Бурман открыл в Аймсбютелле книжный магазин и при нем библиотеку.

— Неплохая идея!

— Безобразнейшая, скажу тебе. У него там куча хламу. Уголовные романы и прочая халтура. Сам-то он, как ты понимаешь, этой дряни не читает; сидит у себя в лавке и изучает Гегеля.

— Но зато зарабатывает на жизнь.

— Ну и что же? — возмущенно воскликнула она. — Ведь это непорядочно!.. Пусть бы уголь грузил! Любую честную работу делал бы!

— А остальные товарищи? Вся наша группа как?

— Говорю тебе, что почти ни с кем не встречаюсь и не знаю, что они делают. Группа не собирается. Никаких вечеров нет. Мало-помалу все замерло! В Бармбеке организована еще одна группа. Там все новенькие! Юнцы совсем!

Вальтер смотрит куда-то мимо Кат, сквозь тюремные стены, далеко, далеко, туда, где воля… Он видит зеленый луг и на нем танцующие пары. Мелькают красные и синие девичьи платья. Слышится звонкий смех. Смеется каждая морщинка и на лице старого гармониста, мастерски извлекающего из своего нехитрого инструмента бойкие звуки веселой польки. Вальтер видит ее, ее — и себя, Он опустился на одно колено и протянул к ней руки. А она… Как она умела смеяться! Какой могла быть задорной, веселой!

— О чем ты думаешь, Вальтер?

— Да так! А знаешь, жаль, все-таки…

— Чего жаль?

— Что все миновало.

Надзиратель высовывает голову из-за газеты и говорит безучастно, как автомат:

— Ваше время истекло.

— Хорошо, хорошо, господин надзиратель, только еще одно дело. — Кат вытаскивает из-под стола большую картонную коробку. — Я тут принесла моему другу длинные брюки на зиму… И немножко шоколаду и колбасы. Мелочи всякие. А здесь вот — две книги.

— Книги, фройляйн, надо сдать в комнату семнадцать. — Надзиратель с кислой миной проверяет содержимое коробки.

— И еще… еще кое-что… я должна… я хотела тебе сказать, Вальтер!

Кат ли это? Речистая, решительная Кат? Отчего она запинается? Что собирается сказать ему? Она опускает глаза. Улыбается.

— Да, это так, — говорит она и вдруг устремляет на него открытый и решительный взор. — Я… у нас будет ребенок, Вальтер!

Вальтер взглядывает на нее, и руки у него опускаются. Он неотрывно смотрит на Кат, а она стоит перед ним со счастливой улыбкой на губах.

Но вот мало-помалу слезы застилают ей глаза, она шепчет:

— Неужели ты… неужели это тебя так испугало?

— Кат! — произносит он. Больше он ничего не в состоянии вымолвить.

III

Испугало?.. Испугало то, о чем она ему поведала?.. Нет, больше, чем испугало. Он в ужасе! Такая возможность ни на секунду не приходила ему в голову… На него нахлынули воспоминания, замелькали картины… Пересуды, бесконечные сплетни… Да, теперь остается одно: женитьба. У Людвига с Герминой началось с того же. Насмотрелся он на радости семейной жизни! Слава богу! И вот сам влип. Где же они поселятся? У Кат? Значит, все-таки покинуть родных? А они что скажут? Вдобавок ко всему,