социализма…, при помощи которого они перевернули старое и схватили власть. Они должны нести этот мешок на спине до конца… и он их раздавит… Тогда придет Некто, кто возьмет от них их … решимость — принимать на свою ответственность, принимать невероятные решения… Он будет истинно красным по волевой силе и истинно белым по задачам, им преследуемым. Он будет большевик по энергии и националист по убеждениям. У него нижняя челюсть одинокого вепря… И «человеческие глаза». И лоб мыслителя… все, что сейчас происходит, весь этот ужас, который сейчас навис над Россией, — это только страшные, трудные, ужасно мучительные… — Роды… Роды самодержца… Легко ли родить истинного самодержца и еще всероссийского!..»[1887]

Потребность в вожде не спускается сверху, а поднимается снизу, движимая инстинктом коллективного самосохранения, как внутренняя потребность общества в объединяющем и мобилизующем символе. «Во времена национальных волнений и национальных бедствий абсолютная монархия всегда казалась народу, справедливо или нет, высшим прибежищем, — постулировал эту закономерность Саролеа, — Она обязана своим существованием не случайности, а необходимости. И эта необходимость кажется столь очевидной, столь настоятельной каждому русскому, знающему свою историю, что все славянофилы, несмотря на либеральные тенденции, как в случае Аксакова и Юрия Самарина, отстаивали самодержавие, «Самодержавие», как краеугольный камень политического устройства»[1888].

«Не будем забывать, — добавлял Саролеа, — что в жизни народов, диктаторский принцип власти до тех пор, пока он опирается на моральную или духовную основу, может быть столь же необходимым и, следовательно, столь же законным, как и принцип свободы. Не будем забывать, что даже в нашей собственной истории двумя наиболее решающими эпохами были военная диктатура Кромвеля и гражданская диктатура Питта. Не будем забывать, что римляне, то есть нация, которая из всех древних народов была наиболее успешной в практике свободы и самоуправления, никогда не колеблясь обращалась к такой диктатуре всякий раз, когда стране угрожала опасность. Salus populi suprema lex. (Благо народа — высший закон)»[1889].

«В грядущих поколениях, — указывал на закономерный характер этого явления в 1916 г. Саролеа, — крестьянство и духовенство будут видеть в Императоре и в Церкви свое духовное и светское Провидение, патриархальный и благодетельный деспотизм. Одним словом, Политическая реформа в России должна быть консервативной или будет провальной»[1890].

Так и произошло, только на смену императору и средневековой церкви, большевики привели вождя и новую религию — идеологию современного индустриального века, ставшую духовной и моральной основой для диктатуры Сталина. Эта диктатура «во многих отношениях народная диктатура», — приходил к выводу в 1931 г., оставшийся в эмиграции дипломат С. Дмитриевский, это власть, «гораздо более связанная с народными массами, чем любая так называемая демократия»[1891].

Проблема заключалась в том, что фигура императора являлась по своему сакральной фигурой, которая выковывалась и освящалась на протяжении веков законом и «политическим обрядом», основанным на религиозных постулатах, традициях и т. д. Этот «политический обряд» находил выражение: в церковном пении «многие лета» монаршим персонам; в гимне «Боже царя храни»; в лозунге, под которым солдаты шли в бой «За веру, царя и отечество»; в атрибутах государственной власти и во множестве других более мелких, но вездесущих символах, например, монетах с профилем императора, которые окружали простых людей на протяжении веков с момента их рождения.

Неслучайно «с падением царя пала сама идея власти, — отмечал ген. П. Врангель, — в понятии русского народа исчезли все связывающее его обязательства. При этом власть и эти обязательства не могли быть ничем заменены»[1892]. «Родины не стало. Вождя распяли…», — отозвался на падение монархии в феврале 1917 г. ген. А. Деникин[1893]. «Русский солдат сегодняшнего дня не понимает, за что или за кого он воюет, — подтверждал английский посол Дж. Бьюкенен, — Прежде он был готов положить свою жизнь за царя, который в его глазах олицетворяет Россию, но теперь, когда царя нет, Россия для него не означает ничего, кроме его собственной деревни»[1894]. Заменой освященному религией, вековой традицией и «политическим обрядом» абсолютизму, в существовавших условиях, мог только стать и стал «культ личности».

Репрессии

Физические законы и опыт лежат в основе религии и морали, законодательства и политики, наук и искусств, удовольствий и страданий.

П. А. Гольбах[1895]

Репрессии являются одной из наиболее трагичных страниц истории той эпохи. При их рассмотрении, исследователей прежде всего привлекает личность самого Сталина, на особенности которого в 1922 г. указывал Ленин: «Сталин слишком груб, и этот недостаток, вполне терпимый в среде и обещаниях между нами, коммунистами, становится нетерпимым в должности генсека… Эго обстоятельство может показаться ничтожной мелочью. Но я думаю, что с точки зрения предохранения от раскола и с точки зрения написанного мною выше о взаимоотношении Сталина и Троцкого это не мелочь, или это такая мелочь, которая может получить решающее значение»[1896]. Всего через 8 месяцев, после избрания Сталина на пост генсека, Ленин предложил заменить его.

Еще более критично оценивали Сталина лидеры оппозиции: в 1923 г. В. Антонов — Овсеенко, имея в виду Сталина, отмечал: «Партию и всю страну вместо серьезного разбора серьезных вопросов кормят личными нападками, заподозреваниями, желчной клеветой, и этот метод возводят в систему, как будто в сем и состоит широко возвещенный новый курс…»[1897]. «Вы думаете, — говорил в 1926 г. Каменев, — что Сталин размышляет сейчас над тем, как возразить вам по поводу вашей критики? Ошибаетесь. Он думает о том, как вас уничтожить, сперва морально, а потом, если можно, и физически. Оклеветать, организовать провокацию, подкинуть военный заговор, подстроить террористический акт»[1898].

«Грубость и нелояльность, о которых писал Ленин, уже не просто личные качества; они стали качествами правящей фракции, её политики, её режима, — указывал Троцкий в 1927 г., — Дело идёт не о внешних приёмах. Основная черта нынешнего курса в том, что он верит во всемогущество насилия — даже по отношению к собственной партии… Руководящая фракция думает, что при помощи насилия можно достигнуть всего»[1899].

Одновременно, тот же Троцкий указывал, что «насилие может играть огромную революционную роль. Но при одном условии: если оно подчинено правильной классовой политике. Насилие большевиков над буржуазией, над меньшевиками, над эсерами дало — при определённых исторических условиях — гигантские результаты»[1900].

Радикализм эпохи гражданской войны не исчез с ее окончанием: так в 1924 г., лидер Коминтерна Г. Зиновьев, во время V его Конгресса, угрожал «переломать кости» оппозиционерам[1901]; «у нас могут существовать другие партии, — указывал в 1927 г. Бухарин, — с той разницей, по сравнению с буржуазными странами,