Они вывалились все же из основной толпы гостей. Здесь только ливрейный лакей стоял у спуска по длинной лестнице и находилось трое офицеров разных полков, которые густо смеялись над чем-то. Князь бросился вниз по лестнице бегом, батюшка снова, как во время памятного штурма дворца герцога д'Окра, едва за ним поспевал. Они сбежали один пролет лестницы, второй, оказались на широкой площадке с раздвоением пути, мягко сбегающего широкими дугами в зал перед выходными дверями…

По одной из них почти бежала герцогиня Кеберская. Куда девались ее величественные замедленные жесты?.. Она именно сбегала, подобрав свое широкое платье, и все же успевала каким-то образом осматриваться вокруг, оборачиваться даже, рискуя упасть на этих ступенях.

Князь бежал за ней, и вдруг, к величайшему своему удовольствию заметил двух стражников, гвардейцев, который в своих форменных укороченных плащах стояли перед выходом, наблюдая за тем, что разворачивалось у них на глазах. Тогда князь закричал так, что его голос почти громовым эхом прокатился по пустому вестибюлю:

– Герцогиня, остановись! Гвардейцы, заступите ей дорогу, именем короля!

Герцогиня обернулась, она была в этот миг какой-то мокрой, волосы из ее сложной прически выбились, неряшливые локоны висели, почти скрывая часть ее лица. И она тяжело дышала, все же ей, весьма грузной даме, совершать такие пробежки было нелегко и непросто.

Оба гвардейца переглянулись. Один из них был моложе своего напарника, и он заколебался, опасаясь перекрыть путь такой именитой особе, как герцогиня Кеберская, он этого не умел, такое у него просто не умещалось в сознании, в представлениях о мире, в знании этикета, в воспитании, наконец. Но второй гвардеец, чуть постарше, с широким и красным лицом, может быть, чрезмерно красным от выпитого вина, вытянул левую руку вперед, будто бы собирался герцогиню толкнуть в грудь, и сделал шаг вперед. Рука его, прежде покойно лежащая на рукояти шпаги, теперь сжимала эту рукоять, будто бы он собирался обнажить клинок.

Князь пошел чуть медленнее, и герцогиня стала смотреть на него, сначала нахмурившись, потом уже зло сверкая глазами, словно бы недоумевала, что какой-то приезжий князек пробует отдавать приказы королевским гвардейцам, и даже требует, чтобы она остановилась… А потом она встала в позу, будто прямо сейчас вот с этим имперцем, с князем Диодором Ружеским собиралась сражаться, хотя оружия у нее в руках не было.

А может, и есть где-то, подумалось князю, ведь крохотный, дамский кинжальчик, южной работы, невидимый ни для кого, кто этого типа оружия не знает, и был у нее, и следовательно, его надо бы опасаться… Князь уже спустился на пол вестибюля, и его шаги звучали теперь звонко, как и бывает по каменным плитам, вот только башмаки его опять противно скрипели, от этого он едва ли не рассмеялся, пусть даже и весьма неуместным смехом.

Батюшка остановился на одной из лестничных площадок, возвышаясь над этим залом, словно был на кафедре, и тогда князь оглянулся к нему, кивнул:

– Батюшка, – позвал он негромко.

– Отче наш, иже еси на Небеси, на святится имя Твое, да пребудет царствие Твое… – Начал он читать на старой, торжественной рукве, и голос его звучал почти спокойно, несмотря на всю напряженность положения, в котором все оказались.

И тогда герцогиня отпрянула, глаза ее расширились, лицо исказилось, будто бы в нее плеснули дымом благовонной миры из кадила, будто бы ее поставили перед иконой Всех Святых, по легендам и преданиям, самым действенным Образом для изгнания нечистой магии, или вообще, изгоняющим всякую нечистоту из человека… Вот только, в данном случае, – из человека ли?..

А батюшка все так же негромко, обычным своим голосом, почти не поднимая тона, будто только для себя самого, начал уже другую молитву, и это была такая молитва, какой князь никогда прежде не слышал, потому что она была предназаначена – он догадался об этом почти сразу – для изгнания бесов, для изгнания страхов, для изгнания всего, что в ней и не называлось даже, потому что все же это была молитва, обращение к Небесному, а не к низкому или хотя бы просто к человеческому, которое всегда и изначально грешно, со времен падения нашего Первопредка и до конца времен, когда Господь явится вторым Пришествием, и защитит нас, наконец, от всяческих пагуб.

Князь Диодор стоял и был готов, как ему казалось, к любой неожиданности, но то, что произошло, все же застало его врасплох. Потому что лик герцогини Кеберской и ее фигура неуловимо, но все же заметно, вдруг… изменились, перетекли во что-то другое, ранее ей не свойственное. Или во что-то, что было в ней, но оставалось прежде незаметно, невидимо глазом обычного человека, даже такого человека, каким был князь.

Теперь это было лицо совсем незнакомой девушки, тонкой, красивой, чем-то похожей на принцессу ди'Парс, лишь чуть более грубоватой… Или более сильной, уверенной в себе, более яркой какой-то нездешней даже красотой, может быть, южной, с полными губами, черными, как смоль, волосами и горящими глазами, полными… Да, князь не обманывал себя, в глазах этой новой девицы читалась дьявольская гордость, презрение ко всему, что ее окружало или могло окружать, чуть ли не презрение ко всему миру разом, и при том в них была еще… мука, какая-то нездешняя, нечеловеческая боль от чего-то невообразимого…

Вдруг глаза ее сделались иными, это было страшно, чудовищно, хотя – и князь отдавал себе отчет, что позже ему придется в этом покаяться, – при все при том и необыкновенно притягательно, как бывает притягательным нечто редкостное и невиданное прежде… Это были глаза мужчины, умного, пожилого, опытного, спокойного, во всем привыкшего к успеху, к уважению окружающих.

Тогда и лицо герцогини стало меняться под стать этим глазам, это было лицо такого же пожилого и умудренного мужчины, и вся голова ее стала иной, даже прическа вдруг сделалась иной, будто бы магии превращения было тесно только в этом теле, а она захватывала и более обширное пространство вокруг.

Даже тело в верхней части стало меняться, сквозь колеблющиеся, будто отражение в неспокойной воде, волны, исходящие от герцогини. Внезапно проявился кафтан, твердая посадка мужской головы на развернутых плечах, затем появились усы, могущие быть гордостью любого гвардейского поручика или сержанта… И снова все стало меняться, все, что князь Диодор видел перед собой, колебалось, уплывало или наоборот, всплывало откуда-то из таких глубин, о которых и думать было запрещено… А спустя несколько мгновений перед князем стоял уже король Фалемот, вернее, его изображение таким, каким он мог быть на парадном портрете, едва ли не в кирасе, высоко охватывающей горло, защищающей его грудь, прикрывающей его плечи и предплечья латными пластинами…

А потом все снова изменилось, и князь опять не заметил как и когда это произошло, но перед ним, растерянная и страшная во всем своем уже вовсе нечеловеческом, безобразном виде снова стояла герцогиня. Только теперь она была сломлена, и руки ее беспомощно упали вдоль тела, вот только теперь это были руки очень усталой, побежденной врагини, которыми она даже не пробовала защититься от пристального взгляда, какой князь не сводил с нее.