Мани поднял голову над столом, чтобы ухмыльнуться мне, и я почувствовал острое желание дать ему хорошего пинка.

Весь тот день и весь следующий местность неуклонно повышалась, и с течением дней я начал понимать, что мы находимся среди высоких каменистых холмов, которые я мельком видел пару раз с обнаженного плато к северу от леса, где я жил, словно изгнанник, с Бертольдом Храбрым; и что настоящие горы – горы, о которых до нас доходили лишь туманные слухи, горы, возносящие свои заснеженные вершины к самому Скаю, – все еще остаются далеко впереди.

Потом я свернул с Военной дороги, покинув еле ползущий караван вьючных лошадей и мулов, и поднялся на один из холмов так высоко, как только мог верхом на белом жеребце, подаренном мне Билом; а когда жеребец не смог идти дальше, я спешился, захлестнул поводья вокруг валуна и взобрался на самую вершину. Оттуда я увидел обнаженное плато и темный лес за ним и даже разглядел вдали рваную серебряную нить реки Гриффин. «Завтра я найду источник, дающий начало реке, – пообещал я себе, – и выпью воды Гриффина во славу Бертольда Храброго и Гриффинсфорда». Я не сказал этого Гильфу, поскольку он остался сторожить моего коня. И не сказал Мани, поскольку он путешествовал с Идн, в черной бархатной сумке, из которой обычно высовывал голову и передние лапы. Я бы сказал это Ури и Баки, если бы мог, но я не видел ни одну из них с тех пор, как Баки выглянула из-за занавески в шатре барона.

В общем, я сказал это самому себе – и не рассмеялся хотя и понимал, насколько глупо я выгляжу.

На вершине холма дул ветер – достаточно холодный чтобы я поплотнее закутался в серый плащ, сохраненный для меня Керлом среди прочих вещей, и достаточно сильный, чтобы я пожалел, что мой толстый плащ не толще хоть немного. Но я стоял там больше часа, задумчиво глядя вдаль и думая о мальчике, которым я был в недавнем прошлом, и о мужчине, которым стал теперь. Я был там совсем один, как в дни, когда уходил на охоту из лачуги Бертольда Храброго, и я предавался воспоминаниям об охоте, мысленно переносясь то в лесную чащу, то на опушку леса, а то на плоскогорье, где всегда замечал оленя, но всегда слишком далеко от меня.

Ладно, я не собирался писать этого, но все же напишу. Простояв там довольно долго и приведя мысли в порядок, я вспомнил Майкла и попытался призвать Дизири, как он призывал Вальфатера. У меня ничего не вышло, и я расплакался.

Солнце уже стояло низко над горизонтом, когда я вернулся к Гильфу и жеребцу.

– Они ушли, – сказал Гильф, и я понял: он имеет в виду, что последний мул и арьергард (находившийся под моим командованием) давно проследовали по дороге внизу.

– Знаю, – сказал я. – Но мы быстро нагоним их.

– Хотите, я схожу на разведку?

Спускаясь с холма, я думал о предложении пса. Я долго оставался один и устал от одиночества. Меня тянуло на общение, на разговоры. Но к тому времени я уже хорошо знал Гильфа и понимал, что он никогда не вызовется пойти на охоту, защищать, охранять и тому подобное, коли не уверен в необходимости этого. Значит, он услышал, увидел или, скорее всего, почуял что-то, что его встревожило. Естественно, я начал прислушиваться и принюхиваться, хотя прекрасно понимал, что у Гильфа слух гораздо тоньше моего, не говоря уж о нюхе.

– Так хотите?

Значит, он действительно был встревожен.

– Да, отправляйся вперед, – сказал я. – Буду тебе признателен.

Едва я успел договорить, Гильф сорвался с места и стрелой помчался вперед. Сначала стрела была коричневой, но довольно скоро стала черной. Потом я услышал лай, хриплый басистый лай, какой порой доносится из Ская, когда пес-вожак несется далеко впереди остальной своры и даже Вальфатер на своем восьминогом скакуне не может его догнать.

Своим лаем Гильф пробудил гром. Ты скажешь: «Быть такого не может», но он пробудил. Гром гулко пророкотал вдали, среди настоящих гор, но тяжелые раскаты приближались, становились все громче. Я хотел пришпорить своего жеребца, но он все еще осторожно пробирался между камней. Наконец, просто чтобы немного успокоиться, я сказал:

– Иди так быстро, как только можешь без риска переломать ноги себе или мне. Вряд ли сломанная нога сильно облегчит наше положение.

Конь кивнул, словно поняв меня. Конечно, он не понял ни слова, но я все равно проникся к нему благодарностью. Мани любил хвастаться и любил спорить, и сейчас мой белый жеребец нравился мне гораздо больше.

– Да, – сказал я, – разговаривать придется мне одному. Вот здорово!

Конь развернул уши ко мне. Наверное, таким образом он давал понять, что умеет слушать.

Как только мы спустились с каменистого склона, я пришпорил жеребца (позолоченными шпорами, раздобытыми для меня мастером Кролом), и он скакал галопом, покуда мы не достигли Военной дороги, а потом понесся еще быстрее, по ущелью, поднимавшемуся, наверное, на высоту холма, на который я недавно взбирался, а затем по скалистой теснине. Вскоре я услышал грохот падающих камней и резко натянул поводья, поскольку уже хорошо понимал, что это может значить.

Стена теснины значительно уступала в высоте склону холма, но я уже выбился из сил и замерз, а на небе загорались первые звезды. Я не видел никаких опор для рук и ног, а если вдруг и замечал, они обычно оказывались просто тенями или темными пятнами. Мне приходилось ползти по крутому склону ощупью, и минуты казались часами.

Когда я находился на полпути наверх, до меня снова донесся грохот камней. Затем наступила тишина. Потом кто-то испустил дикий вопль. Наверное, тот раздался довольно далеко от меня, но из-за эха, метавшегося между скалистыми стенами теснины, казалось, что совсем рядом. Взошла луна. Непонятно почему я посмотрел на нее и увидел летучий замок, проплывший черным силуэтом на фоне бледного лунного диска, похожий на игрушечный. Тогда я даже не знал наверное, что это замок Вальфатера (каковым он действительно является), но при виде него вдруг почувствовал прилив сил. Знаю, ты сочтешь это вздором, но я и вправду воспрял. Я стал морем, и я неотрывно смотрел на луну и шестистенный замок и упорно тянулся к нему мощными пенистыми волнами, похожими на белые руки. И – бац! – я вдруг оказался на гребне горы, с ободранными до крови пальцами, на неистово бушующем ветру, в сгустившейся ночной тьме. Я пустился бегом с противоположного склона, перепрыгивая через расселины и скалистые выступы, – и казалось, ничто на свете не могло меня остановить.

Но потом волосатая рука с ладонью размером с лопату все-таки остановила. Две огромные руки крепко сжали меня и подняли высоко в воздух, но моя левая рука оставалась свободной, и я успел вонзить кинжал в шею великана, прежде чем он швырнул меня вниз. Он рухнул наземь, словно подрубленный могучий дуб, и мы оба подкатились к самому краю пропасти: он истекал кровью и дергался всем телом, а я пытался встать. Я поднялся на ноги первым, ударил противника по голове Мечедробителем и услышал хруст проломленного черепа. Великан повалился навзничь и больше не шевелился.