У дверей Рогира герцог застыл, более всего стараясь не походить на борзую, которая делает стойку на зайца. Со стороны это выглядит нелепо. Интересно, Изабелла уже там?

Под каблуком хрустнуло. На камзоле, на рейтузах, на сапоге восковые капли. Ниже. Карл поглядел под ноги. «Ич! – не удержался Карл, – сколько всего нанесли!» И в самом деле, немало доверенной женской прислуги отметилось в тот день под живописной дверью. По эту, внешнюю сторону порога, изысканным курганом высились подношения. Дары. Перчатки. Сверточки. Медальоны, конверты, раздавленное что-то. Рогир не торопился отпирать, в то время как подносили, подносили, подносили.

Предметы под дверью расточали трагические вздохи, умоляли, жеманничали. «Как же так, Вы позабыли о своём обещании, прочитанном мною в Вашем взгляде!» – упрекала бонбоньерка. «О, я всего лишь хотела…» – робко начинал тюльпан, символ похоти и гордыни. «Горько, что мы разминулись там, во Флоренции», – сокрушался пояс с итальянской вышивкой.

Герцог поднял и тут же прикарманил несколько писем (все как одно «Монсеньору Рогиру») – на потом, на сладкое. Приложил ухо к двери. Говорят, если приставить к стене стеклянный сосуд с достаточно широким горлом, то услышишь о чём болтают даже по ту сторону крепостной стены. Нужно было с ужина прихватить кубок или лучше кувшин. Женский голос? Мужской? Не разобрать.

После очередного наплыва тишины Карл разуверился в удаче, хоть и продолжал слушать. Его вниманием вновь завладела волшебная горка, в руки сам напросился один из подарков. Сосновая ветвь, перевязанная лентой, надпись. Очень в духе Изабеллы. Её почерк? Нет? Нет. «И верю и не верю, монсеньор Роже…» – разобрал Карл. Ветвь была приближена к чуть подслеповатым (всё-таки уже тридцать шесть!) глазам и хвоя кольнула губы. Налетевший сквозняк похитил расписную ленту, свеча упала.

– Монсеньор Рогир, будьте любезны отпереть! – воззвал Карл, в меру деликатно выстукивая ритм полудохлого фламенко костяшками пальцев.

На удивление скоро ему отворил живописнейший Рогир со свечой. Герцог зажмурился.

– Извините за вторжение, – сказал Карл тоном, не подразумевающим неловкости. – Если не возражаете, давайте приступим к портрету непосредственно сейчас.

– Кто? Альфонс Даре? Всё, что он умеет – это размазывать краску по холсту так, чтобы комки получались не больше чечевичного зерна. Впрочем, не только это, я не завистник. Ещё он умеет подправлять лошадям зады, колоннам – кудри, пускать лишнее облачко над верхушками ливанских кедров и с поразительной проникновенностью изображать церковный реквизит – всякие там дароносицы. Остальное ему удается худо.

– Вот оно что! – Карл был искренне удивлен, ведь полагал количество хороших художников приблизительно равным их реальному числу, а насчет плохих не полагал ничего. Понятное дело, что после такой критической отповеди фраза «А ведь его сын, Марсель Даре, может, слышали и про него, давным-давно рисовал меня и, кажется, было неплохо» отсохла сама собой и отклика «Первый раз слышу, монсеньор, что у него есть сын» не удостоилась.

По опыту Карл знал, что обсуждать с девушкой её подругу всегда занимательно. То же самое, он помнил, и с цирюльниками. Теперь оказалось, что и с живописцами – снисходительная похвала, откровенная напраслина и едкие «кстати».

– А Жан? Жан Фуке? – вспомнил какой-то околоживописный звон Карл.

– Это Вы о том Жане, который успел намалевать весь Париж и даже Его Величество?

– Да, о нем. Каков он по-Вашему? Ему удалось?

– Что?

– Намалевать?

Рогир пустился в откровения, из которых следовало многое. Недалекий Жан слишком старается изображать людей похожими на них самих, а не на таких, какими их желают видеть окружающие, да и они сами. Это непорядочно. Самоуверенный Жан полагает, что его картины способны понравиться даже йеху, а потому старается в основном для них. Всякий знает, как им тяжело потрафить, но только Жан, ослепленный гордыней, не прекращает пытаться. Продажный Жан готов писать даже дырку от калача в интерьере, если только за это будет обещан солидный барыш. Он до смешного неразборчив с донаторами. Лихоимец Жан напишет хоть бы и султана Мегмета у небесного престола Мадонны с четками в руке, а это, мой герцог, скользкая дорожка, спросите хоть у доктора Фауста. Всё это из рук вон беспринципно, жалко, достойно осмеяния.

«И всё же, художник он не самый никудышный», – вдруг расчувствовался Рогир, походя врезав внутрь рассказа о Фуке паузу длиной в линию горизонта. Сказал так и подернул плечом, будто освобождаясь от тяжести бобровой шубы. «Говорят, скоро примется за Ромула и Рема по заказу венгерского короля», – добавил Рогир.

Про венгерского короля Карл не знал ничего и, наверное, сильно удивился бы, узнав, что речь идет о Джованни Вайводе. А про Ромула и Рема помнил только одно: в тот день, когда его наставник Деций заявил: "Теперь же изучим житие Ромула и Рема по изложению «Суды», к Децию заявилась юница из прислуги с якобы безотлагательным делом по извлечению зловредного клеща не то из подмышки, не то из-под мышки. Карл, к его фонтанирующей радости, был отослан побе-попры в спартанском духе, а Деций побеждал клеща более получаса, после чего ликующая юница, пахнув пряностью, проворковала: «Учитель Вас просят.» Деций был рассеян. «О чем это мы там?» – спросил он, автоматически перебирая четки. «Басня о клеще и юнице», – ответствовал Карл.

Возня за дверью – что-то легкое падает, шелестит накрахмаленное сукно, что-то скрипит, замирает, вибрирует. Карл вовремя спохватывается и на полпути останавливает движение головы к источнику волнения, вместо этого смотрит на Рогира, но его визави игнорирует шум, кажется, что и не слышит его вовсе, хотя и разгуливает праздный туда-сюда вкруг раскорячившегося станка. Думает. Карл вполне мог бы повертеться или совершить крохотный променад. Но нет – он всё ещё находится под гипнотической властью слова «позировать» и неведомо зачем радеет о том, чтобы сберечь статику принятой позы. Лишь вполне законченный портрет сможет сделать это лучше него. Портрет освободит его от желания застыть. Хочется так думать, по крайней мере.

– Слушайте, Рогир, там за дверью кто-то есть, – не без ехидства констатировал неподвижный Карл голосом сфинкса, когда возня стала беспардонно человеческой.

– Да пустяки, это Бало, мой подмастерье, вечно наводит порядок, – успокоил Рогир. Окрас его голоса, всегда громокипящего, восторженного, был настолько обыденным, что невозможно было воздержаться от подозрения – там у дверей прямо сейчас вершится нечто необычное и, может, даже безнравственное, подлежащее сокрытию. Иначе с чего бы Рогиру источать такие преувеличенно пресные, противные его природе, жадной до пестрого, перченого и парадоксального, объяснения.

Под дверью, приложив ухо к пустому кувшину, приставленному к двери, ожидала новостей Изабелла. Значит, Карл у Рогира. Суженый-ряженый герцог пришел почесать рога о мольберт счастливого соперника.