— Она постоянно спрашивает: где Белинда? Похоже, она не понимает, почему тебя нет под рукой.

Я не стала с ним спорить, хотя подозревала, что мама все прекрасно знает и тем не менее хочет, чтобы я вернулась, поскольку уверена, будто оградила от меня Марти. Я имею в виду, что она ведь не кто-нибудь, а сама Бонни. И что она мне тогда сказала? «Ты, конечно, уже большая девочка. Но все же не настолько большая». Точно, она хотела сохранить нас обоих. Она просто произвела небольшую рокировку. Так, чтобы ей было удобнее. Ее сказанная когда-то в Италии фраза: «Белинда, мне теперь гораздо лучше. Жизнь прекрасна и удивительна!» — весьма характерный пример.

И как и тогда, похоже, я правильно оценила ситуацию.

Когда Марти ушел, я в хлам напилась. Я прихватила из дому пару бутылок и в течение следующих нескольких дней, пока лежала и оплакивала бесславный конец моих отношений с Марти, вылакала все до капли.

Я думала о Сьюзен. Я думала о Джи-Джи. А потом подумала о Марти. И поняла, что мне не хватит силы духа уехать к Джи-Джи. Мне невыносима была одна мысль о том, что придется рассказать кому-то мою историю и признаться в моей связи с Марти. Я категорически не хотела, чтобы Джи-Джи меня расспрашивал.

Мне было страшно одиноко, и я чувствовала себя полной идиоткой. Я понимала, что мама права. Нечего мне было западать на Марти. Марти принадлежал только маме. Но большую часть времени я просто находилась в пьяном забытье и засыпала и просыпалась, совсем как когда-то мама на Сент-Эспри.

Единственное, что нарушило кошмар тех пьяных дней, — звонок от Блэра Саквелла, который с ходу принялся жаловаться, что мама кинула его, а Марти Морески перекрыл ему кислород.

— Я собирался одеть всех до единой кукол Бонни в меховые палантины. С моим фирменным знаком! А этот сукин сын велел мне не путаться под ногами. Можешь себе представить, они даже не позвали меня на венчание!

— Блэр, черт бы тебя побрал! Не надо меня грузить! — заорала я.

— Яблоко от яблони недалеко падает! — обиделся Блэр.

Я швырнула трубку, но потом, конечно, пожалела. Я стала обзванивать все отели, чтобы найти его. Я позвонила в «Беверли Уилшир» и «Беверли-Хиллз». Но Блэра там не оказалось. А ведь Блэр — мой друг, и очень верный друг.

Но буквально через два часа посыльный принес мне две дюжины белых роз в вазе и записку: «Прости, дорогая, пожалуйста, прости меня. Любящий тебя, вечно твой Блэр».

Когда на следующий день мне позвонила Джилл, чтобы сообщить, что они с Триш уезжают, я с трудом ворочала языком, так я надралась. Тогда я завалилась спать, а преодолев похмельную тошноту, вызвала такси и поехала домой на прощальный обед.

Мама была вялой и одурманенной, но держалась. Я старательно избегала ее взгляда. Она сказала, что ей будет очень не хватать Триш с Джилл, но они будут часто ее навещать. Разговор в основном вертелся вокруг кукол Бонни, духов «Сент-Эспри» и стычки с Блэром Саквеллом на почве того, что Марти не хотел, чтобы мама занималась чем-то еще, кроме «Полета с шампанским».

Я попыталась замолвить слово за Блэра. Я хочу сказать, что «Миднайт минк» — это «Миднайт минк», а Блэр, между прочим, наш старый друг.

Но Марти отмел все мои доводы. Глупости, сказал он. Конечно, бутик Триш и Джилл станет сенсацией, поскольку в витрине будет установлен манекен — точная копия мамы. Но почему не Беверли-Хиллз? Весь мир хочет делать покупки на Родео-драйв, и разве они не знают, что Марти был готов помочь им открыться именно там. Но Даллас! Кто поедет в Даллас?

Я исподтишка наблюдала за мамиными подругами и видела, что они ждут не дождутся поскорее убраться отсюда. И помимо всего прочего, они тоже дружили с Блэром. Нет уж, спасибо, в гостях хорошо, но дома лучше!

— Эй, послушай, мы ведь девчонки из Далласа! — воскликнула Триш, а потом она, Джилл и мама обменялись только одним им понятным многозначительным взглядом, и все трое дружно рассмеялись, хотя вид у мамы был довольно грустный.

А затем наступил черед прощальных лобзаний и объятий. И тут мама не выдержала. Она сразу как-то растеклась. Она отчаянно разрыдалась, и уж кому-кому, как не мне, не знать, что такие вот неудержимые слезы всегда предваряли ее попытки что-нибудь сделать с собой. Она всхлипывала и давилась слезами, так что Марти пришлось срочно увести ее в спальню еще до отъезда подруг.

— Я отвезу их в аэропорт, а ты побудь пока с мамой, — сказал мне Марти. — Я не могу позволить им уехать вот так.

Мама плакала, сидя на кровати. А сиделка в белой униформе уже делала ей укол.

Тот факт, что ей начали делать инъекции, меня несколько напугал. Мама всегда принимала лекарства, причем самые разнообразные. Но уколы?! Мне неприятно было видеть, как игла входит в мамину руку.

— Что вы делаете? — спросила я сиделку.

В ответ та жестом дала мне понять, что, дескать, не надо волновать маму.

— Солнышко, это всего лишь обезболивающее. Но это какая-то другая боль. Не настоящая, — сказала мне сонным голосом мама и, положив руки на бедра, добавила: — У меня здесь будто ожог. Там, где они это сделали.

— Мама, что они сделали? — удивилась я.

— Разве твоя мама не красавица? — перебила меня сиделка.

— Так что они сделали, мама? — продолжала настаивать я.

Но тут я и сама все увидела. Мамино тело изменилось. Ее бедра стали значительно тоньше. Они убрали у нее лишний жир. Вот что они сделали. А потом мама объяснила мне, что операцию произвели в кабинете у доктора, называется она липосакцией и это совсем не опасно.

Я была в ужасе. Мне всегда казалось, что все считают мамину красоту идеальной. Какое право они имели переделывать ее фигуру! Они просто сумасшедшие. Марти сумасшедший, что позволил ей сделать липосакцию! Она ничего не ест, напичкана лекарствами, а теперь еще и теряет жировую прослойку! Безумие какое-то!

Затем сиделка ушла, и мы остались с мамой вдвоем. От дурного предчувствия у меня засосало под ложечкой. Я испугалась, что мама опять может сказать мне нечто неприятное. Мне вовсе не хотелось оставаться с ней наедине. Мне не хотелось даже находиться подле нее.

Но она уже была где-то далеко и не могла мне ничего сказать. Укол явно подействовал.

Она сидела на кровати в ночной рубашке и выглядела грустной, некрасивой и какой-то потерянной. Я смотрела на нее и неожиданно поняла очень странную вещь. Я знала каждый дюйм ее тела. Ребенком я провела возле нее, наверное, тысячу ночей. Она даже по ночам покидала Леонардо Галло, чтобы проскользнуть ко мне в кровать и заснуть, уютно устроившись рядом со мной. Я знала каждый изгиб ее тела, знала, как приятно лежать, свернувшись калачиком в ее объятиях. Я знала, какие у нее волосы на ощупь и как от нее пахнет, и знала, откуда они откачали лишний жир. Я могла с закрытыми глазами нащупать эти места.

— Мама, может быть, Триш и Джилл останутся, если ты их хорошенько попросишь, — неожиданно для себя сказала я. — Мама, они точно вернутся.