Родриго Тассони смотрел на своего гостя со скрытым любопытством. Похоже, все, что ему рассказывали о Рамоне Монкада, о его бесстрастности, целеустремленности, остром уме и великолепной памяти, было правдой.

– Скоро пять лет, как вы возглавляете обитель, – начал Родриго Тассони. – За это время среди ваших монахов не было ни одного, кто бы нарушил дисциплину и пренебрег уставом. Вы управляете самым большим в этих землях монастырем. Потрясающий результат, достойный благодарности и удивления! Обитель процветает, несмотря на сложные времена.

Рамон с достоинством склонил голову. Разумеется, он не сомневался в том, что среди вверенной ему братии у инквизиции есть свои люди.

Родриго Тассони невольно удивился. Ни капли возбуждения, ни искры радости! Многие в ответ на его похвалу готовы были бы вырвать из груди свое собственное сердце! Поистине мертвенное величие Рамона Монкада достойно преклонения.

– Похоже, вы один из немногих, кто сумел полностью отречься от себя во имя Божьего дела!

– Смею заметить, обитель процветала и при моем предшественнике, – сказал Рамон.

Великий инквизитор, духовный страж всех верующих, усмехнулся.

– Аббат Опандо… Я не назвал бы его вольнодумцем, но он снисходительно относился к человеческим слабостям. Настоящие воины Христовы куда более тверды, непримиримы и последовательны в своих суждениях. Лишь немногие могучие духом способны управлять человеческим стадом, постигать тайны совести, усмирять и внушать им мысль об их счастье.

Рамон вспомнил, как однажды аббат Опандо сказал: «Случалось, я задавался вопросом, с чьих позиций и от чьего имени выступает инквизиция? От имени нашего Господа, любящего все свои создания, велевшего нам прощать людям их грехи и нести за них покаяние?» Еще он говорил, что для большинства людей собственное спокойствие куда дороже свободы духа.

Родриго Тассони был прав. Святая служба использует в своих целях человеческие слабости, чувство долга, терзания совести, корысть, слепое поклонение и страх. А нет, так умножатся пытки и запылают костры!

– Я слышал, вы увеличили количество испытаний для тех, кто желает принять постриг. В наши нелегкие времена ересь может скрываться под любой личиной.

Рамон снова кивнул. Он часто слышал такие речи и знал, что нужно отвечать.

Потом Родриго Тассони внезапно спросил:

– У вас есть родственники?

– Мать. Она живет в Мадриде.

– Вы давно с ней не виделись?

– Около пяти лет.

Инквизитор изучающе смотрел на него.

– Вы не хотите ее навестить? Вы вполне заслужили небольшой отдых.

Рамон размышлял не более секунды.

– Нет.

– Напрасно. Тогда хотя бы отвечайте на ее письма. Этим вы избавите себя, да и нас тоже, от лишнего беспокойства, – жестко произнес инквизитор и небрежно подал Рамону бумагу. – Вот. Написано без особого чувства, но довольно настойчиво и, я бы сказал, достаточно прямо. Не назвал бы это послание доносом, скорее, в нем просто изложены некоторые соображения. Ваша мать обратилась в тамошнюю Святую службу, а они переслали это письмо нам. Она беспокоится, не потерял ли ее сын в чужих краях свою веру, не принес ли себя в жертву небогоугодных желаний!

Рамон был потрясен. Его сердце упало, в голове была сумятица. Он сознательно отстранял от себя воспоминания о прошлом, все его ясные и правдивые образы. Но кое о чем все-таки стоило помнить!

В большой шкатулке резного дерева скопилась пачка писем, многие из которых он даже не читал! Рамон не мог заставить себя отвечать на эти послания; его отношение к сеньоре Хинесе свидетельствовало не о жестокосердии, а лишь о безоглядном равнодушии.

– Да, – подавленно произнес он, – я не писал. Забывал, а иногда не хватало времени.

Родриго Тассони молчал. Его облик выражал абсолютную власть, тогда как вид Рамона говорил о покорности. Инквизитор сказал:

– Благочестивым и непорочным незачем бояться человеческих суждений, и все-таки даже им лучше не привлекать внимания Святой службы. Бывают случаи, когда малое оборачивается большим, и не всегда в хорошем смысле.

Рамон глубоко вздохнул.

– Простите.

Родриго Тассони жестко усмехнулся. Его ледяные глаза блеснули.

– Прощаю. Идите.

Рамон вышел на улицу и остановился. Ему захотелось пройтись. Случалось, он неделями не покидал монастыря, и у него не всегда хватало времени просто спуститься в сад. Порой он даже не замечал смены времен года…

Была весна. Бескрайние просторы моря, затянутые мглистой дымкой, легкое благоухание цветущих деревьев, проносящиеся над водной гладью и исчезающие в поднебесье стаи птиц и еще низкая, но яркая и нежная трава.

Рамон не сумел превозмочь своего желания, он был слишком обессилен и подавлен, потому отпустил экипаж и побрел по городу, пестрому и шумному, в эти весенние дни напоминавшему огромную ярмарку. Рамон не обращал внимания на людей, не замечал их суеты, он смотрел вдаль, поверх черепичных крыш, словно что-то искал в туманной глубине неба.

Он до сих пор плохо знал город и вскоре, сам того не желая, угодил в настоящую толчею. Рамон задыхался; ему казалось, будто он пробивается сквозь плотную, душную пелену, ощущал на своем лице жаркое прерывистое человеческое дыхание, а солнце вдобавок нестерпимо слепило глаза.

Потом он внезапно увидел… женщину. Это произошло случайно, он вполне мог пройти мимо. Она стояла возле прилавка и, оживленно болтая, перебирала ткани. Ее собеседниками были хозяин товара и какая-то девушка.

Платье гладкого темно-синего шелка на зеленоватой подкладке, с пуговицами из нефрита, соблазнительно обтягивающее высокую грудь, аккуратно подвернутые и искусно заколотые светлые волосы и наброшенная на них тонкая, как паутинка, вуаль. Если во внешности скромной монастырской послушницы было что-то хрупкое, неуловимое, будто навеянное весенним ветром, то красота этой дамы сияла, как хорошо отшлифованный алмаз. Другая девушка выглядела куда бледнее и была одета проще – она словно пряталась в тени своей подруги.

Катарина неожиданно повернулась в сторону и натолкнулась на пристальный взгляд Рамона – точно с размаху врезалась в глухую черную стену. Он стоял неподвижный, безмолвный, вызывающе одинокий среди толпы и не сводил с нее глаз. В его взгляде были смятение, боль, тоска, растерянность, вопрос и… щемящая душу радость.

Словно могучий ветер внезапно пронесся, задев ее своими крыльями… Катарина пошатнулась. Она не знала, что делать. Прошло время, печаль отступила, ее душа закалилась, она видела мир таким, каким он представал перед ней, и трезво оценивала поступки и чувства людей. Такой она была вдали от Рамона.

В это время какая-то девочка лет трех (прежде Рамон не заметил ребенка) выбежала на мостовую и едва не угодила под колеса тяжелой повозки. Взгляд Катарины, доселе будто приклеенный к лицу Рамона, лихорадочно заметался, и в следующую секунду она бросилась вперед с воплем: «Исабель! Исабель!» Ребенок успел проскочить перед самой повозкой, а Катарина угодила под копыта. Возница резко осадил лошадей, и сразу несколько мужчин кинулись на помощь. Они подняли Катарину и отнесли в сторону. Ее изорванная и растоптанная копытами вуаль валялась в грязи, волосы рассыпались и окрасились кровью. Но она была жива, ее глаза смотрели в светлую пустоту небес.