— Разорили? — перебил Грей. — Андерсон надеялся, что мы погибнем в огне.

— Но получилось так, что ты вновь обрел свою прежнюю жизнь… и я тоже.

В те короткие мгновения, когда Грей висел над Портсмут-сквер, цепляясь за тлеющие локоны Реи, к нему вернулась память. Еще до того, как он упал на землю и погрузился во тьму, он понял, что почти весь рассказ Ан-дерсона — тщательно продуманная ложь.

— Андерсон умер в блаженной уверенности, что добился всего, чего хотел.

— Жаль, что мы не сможем рассеять его заблуждение. Какое тяжелое разочарование испытал бы он тогда!

Грей негромко рассмеялся:

— Я и не подозревал, что ты такая мстительная. Надо иметь это в виду.

— Да уж. — Беркли нахмурилась. — А что ты рассказал о нем братьям?

— Только то, что им следовало знать. Я умолчал о разговоре перед отплытием «Олбани». Вместо этого сообщил, что ко мне вернулась память, и я уже давно понял, что Джеймс и Эвелин Денисоны — мои приемные родители.

Эти слова уже не ранили Грея так больно, как в ту минуту, когда он впервые услышал их одиннадцать лет назад. Тогда ему было двадцать, и известие это поразило его словно ударом грома. Казалось, все вокруг стали чужими — мать, отец, брат, даже он сам и любимая бабушка.

Вероятно, будь Грей старше или моложе, он воспринял бы это иначе. Но тогда Грей был не готов к такому повороту.

Со временем он поведал обо всем Беркли. Долгие дни и ночи, проведенные в постели, помогли ему разобраться в прошлом. Сломанная нога долго висела на растяжках с грузами. Два месяца назад с его руки сняли гипс, ребра постепенно срастались, и теперь, дыша, Грей не чувствовал боли. Потом начались ежедневные упражнения и массаж, порой приносившие мучительные страдания. Грей признавался, что его никак нельзя назвать благодарным и терпеливым пациентом.

Беркли стала его глазами, ушами и ногами. Она отстаивала его интересы, управляла отелем, но Грею казалось, что она почти не отходит от его постели. Потом Беркли родила дочь — здесь же, в соседней гардеробной, — и сразу после родов потребовала, чтобы ее перенесли в супружескую спаль-ню. Только тогда Грей впервые порадовался тому, что прикован к постели. Иначе врач ни за что не позволил бы ему делить кровать с женой. Она укладывала краснолицего и сморщенного, но такого прекрасного младенца ему на грудь, и Грей качал дочь на загипсованной руке.

По ночам Беркли слушала рассказы мужа о его юности в «Бью-Риваж», о том, как он узнал о своем происхождении.

Долгое время Грей не подозревал, что он чужой в поместье, хотя ему всегда было там неуютно. Порой его преследовало ощущение, что младший брат пользуется особым расположением родственников, но он относил это на счет своей ревности и пытался отделаться от этих мыслей. Гаррет получал больше, потому что требовал большего и в отличие от Грея никогда не задавался вопросом, есть ли у него на то право. Гаррет был ласковым, привязчивым ребенком, и все сошлись на том, что мальчики при внешнем сходстве разительно отличаются характерами.

О том, что между ним и Гарретом есть и иные различия, Грей узнал во время летних каникул, вернувшись в «Бью-Риваж» из Гарварда. Он не собирался подслушивать разговор родителей, но вдруг за дверью комнаты матери прозвучало его имя, и Грей словно прирос к полу, внезапно осознав, что и так уже услышал слишком много.

«У матери плохое настроение» — этими туманными словами называли в семье терзавшие Эвелин приступы черной меланхолии, когда она запиралась у себя в спальне. Грей провел дома уже три дня, но почти не виделся с матерью. Прихватив книгу и кружку чаю, он отправился к ней в комнату, желая нарушить ее добровольное заточение.

Стоя в коридоре у двери и прислушиваясь к голосам родителей, становившимся все громче. Грей вдруг вспомнил, что еще в детстве впервые понял, как отец любит мать. Это ощущение давно исчезло. Отец лишь терпел причуды жены, которым когда-то потворствовал.

Ссоры вспыхивали по любому поводу, и поскольку мать и отец не стеснялись друг друга, очень скоро речь зашла о старых ошибках и обидах, копившихся долгие годы. Отец утверждал, что всеми силами старался вернуть ей душевный покой. Говорил, что бесплодие удручало и унижало мать, поэтому он отправился с ней в Лондон, надеясь найти там мальчика и выдать его за своего ребенка?

Родители еще долго ссорились, но Грей, застывший у двери, улавливал лишь отдельные слова. В течение лета он восстановил по крупицам истинное положение дел. Выяснилось, что только Грей и оставался в неведении.

Эвелин, вопреки своим ожиданиям, после поездки в Англию все-таки зачала и решила признаться в обмане свекрам. Джеймсу пришлось рассказать родителям о том, что ребенок, которого они назвали своим, на самом деле был взят из лондонского работного дома. Даже Гаррета несколько лет назад посвятили в эту тайну.

Итак, Грей выяснил, что уДенисонов есть семейная тайна. От него скрывали ее, и это доказывало, что он чужой в этой семье. Столь же болезненным оказалось для Грея то, что приемные родители хранят эту тайну не из опасения задеть его чувства, а оберегая самих себя. Он видел, что все Денисоны, кроме бабушки, тяготятся им. Дед отказывался примириться с мыслью о том, что «Бью-Риваж» достанется человеку, не связанному с семьей кровными узами. Для матери Грей был живым напоминанием о тех страхах и унижении, которые она испытала, пока не могла забеременеть. Отец больше не желал терпеть измены Эвелин, но, стоило ей взяться за ум, сам пустился во все тяжкие. Меняя любовниц как перчатки — среди них оказалась и мать Беркли, — он совсем забросил семью. Но ответственность за его измены почему-то легла на Грея.

Гаррет разделял общее мнение. Он видел в Грее не брата, а помеху в жизни.

Лишив Грея права наследования, Денисоны вряд ли сохранили бы от общества тайну его происхождения. Чтобы отнять у Грея «Бью-Риваж», была нужна веская причина.

Грей решил дать им повод. Воплощение его замысла было лишь вопросом времени.

Прежде он не слишком задумывался о судьбе невольников, которыми владела семья. Они все время были рядом — трудились в поле, хлопотали по дому, а сами обитали в хижинах, хорошо видных из окон спальни Грея. Но их жизнь почти не занимала его. Он вырос среди чернокожих ребятишек, играл, а потом работал вместе с ними, однако никогда не задавался вопросом, по какому праву один человек владеет другими.

Учеба на Севере открыла ему глаза на то, что жизнь может быть устроена совсем иначе. Представления о том, как это осуществить, казались весьма революционными. На первом курсе Гарварда Грей не разделял идей аболиционистов, но летом, оказавшись вдали от Фанаил-Холла и его фанатичных приверженцев, все чаще думал об этом. Осенью Грей вернулся к занятиям, так и не составив собственного мнения о рабстве, зато, прекрасно зная, каких убеждений придерживается в этом вопросе его семья.

Принять участие в деятельности «Подземной железной дороги» значило очернить себя в глазах Денисонов.