Много лет спустя Джон Х. Дэвис, автор книги под названием «Гуггенхаймы», утверждал, будто мои родственники пришли в такое негодование, что «велели толпам посыльных и клерков выкупить все копии в крупнейших книжных магазинах», поэтому в итоге книгу смогли увидеть только мои друзья и те, кто купил ее за пределами Манхэттена, «дамы, которые пользуются услугами библиотек, и критики» — под последними он, вероятно, имел в виду книжных обозревателей.

Он был прав как минимум касательно книжных обозревателей. Многие из них воспользовались возможностью продемонстрировать остроту ума и обрушились на меня с нападками.

Журнал «Тайм» выступил в своем духе:

«Со стилистической точки зрения ее книга так же безвкусна и скучна, как исполнение „Песни любви и смерти“ на губной гармошке, но в ней присутствуют — между будуарными затемнениями — несколько ярких портретов мужчин, которые делают искусство таинством».

Известный обозреватель Гарри Хансен сохранял более серьезный тон:

«Иногда она делает занятные замечания, но постепенно у читателя складывается ощущение, будто эта книга — социальный документ, свидетельствующий о безрассудной богеме, легкомысленном поведении молодых богатых американцев в Париже и всем том, чем художники шокируют обычных людей вроде нас с вами… Полное отсутствие какой-либо моральной ответственности — типичная черта для подобной интеллектуальной элиты. Традиции, в поведении или в живописи, как будто не имеют никакого значения для поколения межвоенного периода. Судя по всему, оно руководствуется исключительно прихотями. Написана ли эта книга для нашего развлечения, или же публикация этого жизнеописания имеет катартическое значение для автора? Чем больше я читаю подобную литературу, тем больше осознаю важность сдержанности в жизни общества и в искусстве».

Другой взгляд предложила художественный обозреватель Катарина Кух:

«Тот факт, что Пегги Гуггенхайм владеет выдающейся и умело составленной коллекцией современного искусства, делает ее вульгарную автобиографию „На пике века“ вдвойне оскорбительной. Многие годы ее знали в художественных кругах как щедрую покровительницу самого рискованного искусства, в первую очередь сюрреализма, а также как основателя и директора весьма модной, но вместе с тем провокационной нью-йоркской галереи „Искусство этого века“… Я не стану попрекать автора, который решил „рассказать все“, если в результате он написал достойную книгу, но мисс Гуггенхайм, увы, не будучи одаренным литератором, едва ли оказала добрую услугу искусству модернизма, необратимо смешав его с навязчивым повествованием о собственной декадентской жизни».

В заключение мисс Кух писала:

«С пылом мазохиста она безжалостно честна в отношении себя самой и своих „друзей“. У читателя в воображении остается портрет одинокой женщины, слишком черствой, слишком израненной, чтобы сохранять адекватное человеческое восприятие».

Эверетт Макманус из журнала «Вью» оставил более положительный отзыв:

«Эти книга так же убедительна, как „Мадам Бовари“ Флобера, потому что она о чувствах женщины — не обязательно какой-то конкретной, но женщины нашей современности. Мисс Гуггенхайм следует отдать должное за то, что она извлекла из своего благосостояния положительную выгоду. Кто-то может раскритиковать, помимо прочего, вкус автора, но она ни в коем случае не смешна. Ее достоинство во многом заключается в понимании общепризнанной догмы: счастье нельзя купить за деньги, особенно если твое счастье, как мы видим, зиждется на любви… Некоторые безжалостные критики мисс Гуггенхайм повинны в эстетическом снобизме, там, где ее видение непредвзято… Ее книга — это не автобиография мецената или критика, но человека. С этой точки зрения мисс Гуггенхайм раскрывает свое духовное становление. Она последовательно проходит через стадии увлечения похотливым королем богемы, темпераментным идеалистом, убежденным коммунистом, несколько развратным и рассудочным художником и, наконец, „афинянином“ платонического склада ума; мы видим, как постепенно снижается градус мужского плотского интереса к ней. Она каждый раз по-настоящему любила и раз за разом оказывалась повергнута в искреннее отчаяние, на которое она была способна. Примечательно то, как часто она употребляет прилагательное „печальный“ для описания настроений своих друзей. Оно повторяется с поразительной настойчивостью… Однако сама она не поддалась печали».

В 1959 году по предложению Николаса Бентли, английского редактора и иллюстратора, я сжала «На пике века» менее чем до ста страниц и добавила описание прошедшего с тех пор периода. Под названием «Исповедь одержимой искусством» книгу напечатали Андре Дойч в 1960 году в Лондоне и издательство «Макмиллан» в Нью-Йорке. Последующие страницы этой книги (до двадцать первой главы включительно) перепечатаны из второй части этой книги. Первые мемуары я написала будучи импульсивной женщиной, а продолжение — дамой, желающей понять свое место в истории искусства модернизма. По этой причине, вероятно, эти книги воспринимаются совершенно по-разному. Как и заключение к данному третьему изданию, которое я написала в возрасте почти восьмидесяти лет.

Одним из моих первых новых знакомых в Венеции в 1946 году стал художник по фамилии Ведова. Я была в кафе «Анджело» на мосту Риальто. Я никого не знала в Венеции, поэтому спросила у patron[82], где я могу познакомиться с художниками-модернистами. Он сказал: «Идите в другое кафе „Анджело“ на площади Сан-Марко и спросите Ведову». Я записала эту фамилию на спичечном коробке и пошла во второе «Анджело». Там меня тепло приветствовали Ведова и еще один венецианский художник, Сантомасо; оба они впоследствии стали моими друзьями. Они крайне интересовались искусством модернизма и знали о коллекции моего дяди, что меня удивило. У них даже был его каталог. Поскольку они оба говорили на венецианском диалекте, я провела в их компании много мучительных часов, не понимая ни слова. К счастью, я немного помнила итальянский и могла с ними разговаривать по отдельности.

Ведова, художник-абстракционист, имел внушительный рост и носил бороду. Он был коммунистом, а во время войны ушел в партизаны. Он был очень молод и сходил с ума по хорошеньким девушкам. Сантомасо не отличался ростом и имел более округлое телосложение. Он тоже был падок до женского пола, хотя был женат и с ребенком. Он превосходно знал историю Венеции и рассказывал нам удивительные вещи из прошлого этого великого города. Из них двоих он был более образован. В ресторане «Анджело» висело огромное количество их картин, а также многих других авторов. Это венецианская традиция: художники едят бесплатно, а взамен отдают свои картины.

Благодаря Сантомасо я получила возможность выставить всю мою коллекцию на 24-й Венецианской биеннале. Это он предложил Родольфо Паллуччини, генеральному секретарю биеннале, включить мою коллекцию в программу, и он согласился разместить ее в греческом павильоне, который пустовал, пока греки воевали.

Венецианская биеннале, учрежденная в 1895 году, — это международная выставка современного искусства, которая проходит каждые два года в Общественных садах на краю города, на берегу лагуны близ острова Лидо. Эти места имеют характерный облик из-за многочисленных чрезвычайно уродливых зданий, построенных во времена Муссолини. Ухоженные деревья и сады создают замечательный фон для павильонов. В середине июня, когда открывается выставка, цветут лаймовые деревья и источают вездесущий аромат. Мне часто кажется, что сады создают серьезную конкуренцию биеннале: сидеть под деревьями куда приятнее, чем ходить по жарким непроветриваемым павильонам.