раненого в сарай и принялась хлопотать над поврежденной лапкой. Но та держалась всего лишь на узкой полоске кожи, и у нас, позванных на совет, родилось единое мнение: этот гусь отходил свое по двору.

— Хошь, не хошь, а уж теперь-то его резать придется, — заявила плотничиха, с плохо скрытым удовлетворением.

— Жаль не тот, не самый большой, — простодушно заметила дочь, чудом оказавшаяся к месту, и, спохватившись, пояснила: — Чтобы не мучился, не страдал зря!

— Да, уж теперь ничего не поделать, — кивнула Федоровна, стараясь показать дочке и плотничихе, что и она все понимает.

На том мы и разошлись. Минут двадцать спустя ко мне заглянула Федоровна с дочкой.

— Она, видите ли, не может! У нее, видите ли, не поднимается на гуся рука, — сказала дочь с усмешкой. — Не слушается, говорит, рука. Не хочет!

— Дышит он, вот рука и не идет, — словно бы даже радуясь, подтвердила Федоровна.

— А почему не вы сами? С вашей-то молодой и здоровой нервной системой? — спросил я у дочки, с тревогой догадываясь о цели этого визита.

— Система — да. А руки? — возразила дочка и выставила передо мной блистающий маникюр, уже будто бы окровавленные пальцы.

— С такими ногтями как-то действительно, — и я почувствовал, что предупредительный маневр мой сорвался и меня загоняют в угол.

— А завтра на работу с утра. Когда уж тут к парикмахеру? — добавила дочь, укрепляя свои позиции. — Возьмитесь-ка, Михайлыч, за это дело. Столько разговору, а нужен-то один полноценный мужик.

— Вы льстите! Пожалуй, такое не по мне. Знаете, еще не приходилось, — сказал я, стараясь уладить все миром.

— Ну-ну, Михайлыч! Надо же когда-нибудь. И ножик острый есть, что еще нужно смелому и решительному мужчине? — усмехнулась дочь, пытаясь разбудить мое самолюбие.

— Ошибаетесь, нынче у мужчин другие интересы… …Потом я занят!.. И вообще не могу… Нет, нет и нет! — отрезал я решительно.

— Видишь? И он не может, — промолвила Федоровна с торжеством.

— Ладно, пришлю Николая. После работы он и придет. Делов-то!

Зять Николай не заставил себя ждать долго. Жена накрутила его, то ли разожгла в нем инстинкт охотника, то ли сильные гастрономические чувства, только он пришагал еще до сумерек и был при этом заметно возбужден.

— А ну, где этот гусь? — еще от калитки выкрикнул он, с сарказмом произнося слово «гусь», может, эта птица олицетворяла кого-то из его врагов, жалких и ничтожных.

Зять Николай распахнул широко дверь в прихожую, оставил ее открытой, и потом было видно, как он тщательно скребет руки под умывальником, подражая хирургам, морщит нос, поправляя очки в тонкой золоченой оправе, и напевает вибрирующим баском: «Тореадор, тореадор…» А Федоровна суетилась вокруг него, словно зять собирался на войну, с которой мог и не вернуться.

Приготовившись, зять Николай выступил во двор в фартуке тещи и с засученными рукавами. В его белых волосатых руках боевито посверкивал широкий и чистый нож, но чувствовалось, что его уверенность теперь имеет искусственное происхождение. Подбадривая себя, он постоял у порога, поосматривался более чем того требовало предстоявшее дело. Видимо, уверял себя, что это сущий пустяк, — чикнуть разок ножом по тонкой гусиной шее.

— Ну-с, где он? — спросил Николай еще раз, затягивая время.

— Да в сарае он, в сарае, — сказала Федоровна, выглядывая из-за его спины.

— А сарай-то где? — промямлил зять, превосходно зная географию нашего двора.

— Да там он, где и был, — напомнила Федоровна, пугаясь и за гусей, и за Николая.

— Пошли! — произнес Николай рухнувшим голосом.

В сарае зять не продержался и трех секунд, вылетел пробкой.

— Черт знает что! — воскликнул зять.

— Не можешь, — сказала Федоровна, сияя.

— Да заберите свой дурацкий нож! Что я вам? Наемный убийца? — закричал Николай, раздражаясь.

Он торопливо, путаясь в рукавах, надел пальто и протрусил под моим окном. Его лицо корчилось в гримасах, — он отгонял от себя видения, ему, наверное, мерещился, преследовал, вился вокруг его головы обезглавленный гусь.

— Сама видишь, Ивановна. Не может никто. Потому что он живой, гусь, — сказала Федоровна плотничихе, вышедшей на шум, и развела руками, показывая, что спрос с нее не велик.

— Больно умный твой зять, — пояснила плотничиха, как бы осуждая выбор Федоровны. — Ты попроси Кузьмича. Он без затей… А-а, сама поспрошаю, — добавила она, входя в азарт, и скрылась за дверью.

Кузьмич вышел на холод в рубахе, выпущенной из брюк, в руке его плетью уныло висел топор.

— Как что, так Кузьмич, — обиженно говорил плотник. — Федоровна! Ты бы сразу сказала, я бы с разгону и… все, и никаких разговоров. А теперь получается, что будто Кузьмич хуже всех?

— Так вы с Ивановной сами… — напомнила Федоровна.

— Правильно, сами. Гусь-то не наш… Ну ладно, Федоровна, только ради тебя.

Кузьмич вздохнул полной грудью и решительно зашагал к сараю, по дороге пробуя лезвие большим пальцем, точно настраивал струны.

Я поспешно захлопнул окно, увидев напоследок, как Федоровна и плотничиха тоже юркнули за свои двери…

На другой день я с головой ушел в суету, которая обычно предшествует длительной командировке, и все же подсознание выбрало время, сумело отметить, что с нашим двором происходит нечто странное. Сегодня ему недоставало того, без чего наш двор был просто немыслим. И лишь вечером, проносясь в двадцатый раз по двору, я увидел, как плотничиха кормит гусей, и сообразил, почему так пустынен наш двор.

— А где Федоровна? — спросил я, задержавшись.

— Где еще, сидит дома, — буркнула плотничиха, она сыпала корм, будто ее заставляли силой.

— Что с ней? Заболела?

— Ну ее! Выдумывает все, — сказала плотничиха с досадой и в сердцах удалилась домой.

Не вытерпев, я взглянул на темные окна Федоровны и заметил, как в их омуте всполошенно мелькнуло неясное лицо хозяйки. Будто она подавала знак, приглашая зайти.

— Михайлыч, ты не в магазин часом? — прошептала она, чуть приоткрыв дверь.

— Вам что-нибудь нужно?

— Купил бы и мне хлебушка заодно, — и она просунула в щель новенький двугривенный.

— Как вы себя чувствуете?

— Да здорова я, здорова, — ответила она по-прежнему шепотом.

— Голос-то у вас… Будто при ангине.

— Ничего голос, ничего.

— Тогда почему вы говорите шепотом?

— А как же? Услышат они.

— Кто именно?

— Да гуси же.

— Гуси?

— А ну как услышат? А мне стыдно.

— Перед кем стыдно? Перед гусями? — и я едва не заорал от изумления.

— Перед ними. Что я им скажу, а, Михайлыч?

— Ну-ка, впустите меня!

Она сняла цепочку и приоткрыла дверь ровно на столько, чтобы я смог ужом проскользнуть к ней в переднюю. Здесь, слава богу, горел свет.

— За что вам стыдно перед гусями?

— Да одного-то мы… — заключительное слово она не решилась произнести вслух.

— Ну,