Время шло, медведи не показывались. Лишь тявкали в скалах лисы да, охотясь, бесшумно пролетела один раз над головой сова. «Символ Афины, – подумал Кадмил. – Верил бы в эллинских богов – решил бы, что к добру».

Когда из-за скал выглянула луна, он повернулся на бок, заснул и увидел во сне, что Мелита родила лисёнка.

Утро принесло удачу. Через пару часов после того, как Кадмил спустился с горы, его нагнала повозка. Молодой агрикос, виноградарь из Менидиона, вёз амфоры с вином, чтобы торговать на рынке у Длинных стен. Парень, похоже, страшно скучал в одиночестве и так обрадовался нежданному попутчику, что откупорил одну из амфор, приготовленных для продажи. Дорога показалась Кадмилу короткой, словно он не тащился по земле, а летел по воздуху, как встарь. Он болтал о том, о сём с виноградарем, потягивая вино, и незадолго до заката они въехали, распевая песни, в Ахарнийские ворота Афин. Кадмилу жалко было расставаться с дружелюбным агрикосом, и ещё жальче – с его амфорами. Но время не ждало. Он хотел скорей пуститься на поиски. Начать стоило с Пирейского порта: ведь именно там на них с Акрионом напали подосланные Эвникой разбойники.

Несмотря на довольно позднее время, порт был полон людьми. У причала стоял под разгрузкой огромный лемб, рабы выводили из трюма лошадей и спускали по трапу на берег. Лошади выражали протест. От конского ржания, стука копыт, человеческой брани, воплей чаек и прочего гвалта можно было оглохнуть. Тут же бродили разносчики еды, прохаживались дешёвые порнаи, сновали какие-то скользкие личности в обтрёпанной одежде. Из храмов пованивало горелым мясом – моряки приносили жертвы, благодаря богов за счастливое возвращение из похода.

Словом, вечерний порт жил своей обычной суетливой, шумной и довольно пахучей жизнью – той, которая всегда нравилась Кадмилу. И трудно было представить, что кто-то из этих людей, простых, занятых ежедневными заботами, участвовал в Сопротивлении. Таил секреты алитеи, вынашивал замыслы против богов. Как знать, может, вон тот торговец, скучающий над нераспроданной рыбой – он каждую ночь исполняет запретные ритуалы; смазливая девчушка в хитоне, разрезанном до верха бёдер – она тайными знаками созывает заговорщиков на ночные сборища; кузнец, подошедший перекинуться с ней парой слов – он куёт оружие для готовящегося восстания…

«Рано или поздно, – думал Кадмил. – Рано или поздно мы найдём всех. Много ли их будет? Не придётся ли хватать и казнить каждого пятого эллина? Воображаю, во что тогда превратится моя милая страна: царство запуганных сломленных человечков под железной пятой бога-тирана. Не лучше ли было сразу открыть всем правду, как это сделала Хальдер? Ах да, государственная необходимость, нужды Батима, энергетический кризис. Смерть на тебя, Локсий, старый, хитрый, трусливый говнюк… Однако займёмся поисками».

Он вынул из шляпы горошину приёмника, сунул в ухо. Нахлобучил петас поглубже, чтобы не сбили ненароком в толпе. Обернул край гиматия вокруг шеи: лучше выглядеть чуточку старомодно, чем выставлять на всеобщее обозрение жуткий, хорошо запоминающийся шрам.

И началась охота.

Обгладывая нанизанную на палочку жареную кефаль – опять проснулся голод – Кадмил бродил по рыночным рядам, заглядывал в храмы, не упускал случая навестить каждую портовую харчевню. Он знал, что горошина, настроенная на постоянный приём сигнала, оживёт, как только окажется достаточно близко от Аполлонова Ока. Если существует на свете какое-никакое везение; если заряд не иссяк; если те, кто напали на Кадмила с Акрионом, оставили украшение при себе; если они после этого не покинули Афины, чтобы промышлять разбоем в чужом краю; и, наконец, если Кадмилу посчастливится наткнуться на них во время своих хаотичных блужданий – то приёмник заработает, укажет на похитителя и станет первым шагом на пути к победе.

Но приёмник молчал.

Молчал на пристани, где, сведя с трапа последнюю упирающуюся лошадь, рабы приступили к погрузке. Молчал на базаре, откуда один за другим расходились охрипшие за день торговцы. Молчал на маленькой площади перед храмом Аполлона Дельфиния, ступени которого до сих пор уродовало ржавое пятно. Молчал в публичном доме, покуда Кадмил отражал натиск любезной и настойчивой его хозяйки. Молчал у стен ночлежки для моряков, где резались в кости и орали сразу три песни одновременно. Молчал повсюду.

«Целый день, – думал Кадмил, скрежеща зубами. – Целый долбаный день впустую! Локсий может вернуться в любой момент. Отправится меня искать. И уж наверняка отыщет быстрее, чем я найду передатчик. Если его вообще ещё можно найти. Может статься, амулет разбит, или продан какому-нибудь египетскому купцу, или лежит на дне моря вместе со скелетом разбойника. В последнем случае можно порадоваться, что так вышло с разбойником, но, к сожалению, слой воды полностью экранирует сигнал, и радость моя будет отравлена. Н-да, затея, кажется, выходит не слишком надёжная. Может, завтра попытать счастья на агоре?»

Между тем стемнело. Нужно было искать место для ночлега. В Афинах нашлось бы не меньше дюжины славных постоялых дворов, где за пару оболов удалось бы выспаться до утра, не опасаясь, что тебя прирежут среди ночи. Но человек, при свете звёзд отправившийся из Пирея в Афины, рисковал узнать слишком много нового: например, как выглядят его собственные кишки, или, скажем, сколько плетей получает в день гребец на тирренском торговом судне. Разумеется, так же могла закончиться и ночёвка на пирейском постоялом дворе, однако с чуть меньшей вероятностью.

Пришлось вернулся в квартал, где были устроены ночлежки. Первую Кадмил отверг: когда он приблизился к двери, та распахнулась, и изнутри вылетел моряк с проломленной головой. Видимо, утрата одного из участников никак не повлияла на ход драки, потому что звуки ударов и ругань в дымной полутьме за порогом не прекратились. Следующая ночлежка тоже не вызывала доверия, поскольку у входа стояли и тихо разговаривали трое очень крепких и очень плохо одетых парней. Кадмил нащупал в сумке рукоять жезла, но парни только проводили его задумчивыми взглядами и вернулись к разговору – похоже, специально ждали кого-то. Кадмилу совершенно не хотелось стать свидетелем чужих злоключений, и он направил стопы к следующему постоялому двору. Здание выглядело чуть приветливей прочих, изнутри доносился пьяный, но мирный гомон, крошечные окна тепло светились. «Зайду», – решил Кадмил.

Тут же он встал, как вкопанный, потому что приёмник в ухе очнулся и зашипел помехами.

А потом сквозь помехи прорвался грубый голос:

– Хозяин, заснул? Не видишь – килик пустой. Наливай, не зевай!

И смех, который Кадмил узнал бы даже через тысячу лет.

Послышалось угодливо-виноватое бормотание хозяина, журчание вина, прерываемое шелестом и треском, ещё какие-то звуки.