— К дому все дороги короче.

Иван вдруг побледнел в лице, оперся на плечо сына и твердо, чуть с хрипотцой заговорил:

— Вот что, Михаил Иванович. Ежели что случится, а это может произойти в любую минуту, то исполни последнюю отцовскую волю: похоронишь меня у Лебяжьего на взгорье подле двух берез. Стоят еще те березы?

— С-стоят… — содрогнулся Михаил от изменившегося до жесткого приказа голоса отца и от того, что он сказал. — Зря ты, отец, такие разговоры начинаешь.

— Мне лучше знать. Я ведь всех обманул — и врачей, и саму смерть. Отсрочку себе выкроил. Приехал умирать на свою землю. Это кое-что да значит, — все так же круто наказывал отец. — А похоронишь меня обязательно на Лосином острове. Истомилась душа в обнимку с безглазой. Не хочу и после настоящей смерти на кладбище лежать. Живым среди мертвых належался.

— Но разве так бывает, отец? — пересохшими сразу губами прошептал Михаил. — Я ничего не понимаю… Мы ждали тебя каждый день. Каждую минутку только и думали… А ты… И мать, так ту сразу же убьют этакие слова твои…

Иван повернулся лицом к сыну, жестом и взглядом заставил его замолчать. Потом снова глянул куда-то поверх Михаила затуманенными глазами, сказал тише и уже более мягко:

— Ты еще молод, сынок. Тебе трудно вот так сразу понять всю мою боль и тоску. Потому не осуждай сейчас решение солдата, дважды или трижды воскресшего, но в самый последний свой час пожелавшего умереть на родной земле. Каждый человек, сынок, имеет на это право. А ты закали сначала сердце и ум, тогда все и рассудишь. А теперь показывай свои лесные травы и оставь меня одного. У тебя тоже, наверное, как и у Парфена Тунгусова, делов целый короб?

— Дела всегда есть в хозяйстве. Без дела человек не живет, а зазря небо коптит…

Михаил осекся на последнем слове, удивленно посмотрел на Катерину, которая вышла из сенок с узелком в руках.

— Мамань, ты куда это навострилась? — он поднялся навстречу матери.

Подошел и отец.

— Ты уж поухаживай за отцом-то, сынок, — как бы оправдывалась она. — А я мигом на базарчик сбегаю. Может, наряды свои довоенные на масло или мед поменяю…

Иван взял у Катерины узелок и развязал его. Тут была легкая праздничная шаль из дорогого кашемира, сафьяновые полусапожки, сшитые когда-то весельчаком Ульджабаем Хватковым, шелковое платье с кружевным воротничком, тяжелая связка стеклянных бус, окрашенная под жемчуг.

— Да я уж и отвыкла от этих нарядов-то. И не до них нам сейчас, — виновато говорила Катерина.

— Катя, надень-ка все это сейчас, — спокойно попросил Иван.

Она испуганно и непонимающе вскинула глаза на мужа, потом на сына. Нет, они не шутили, они вполне серьезно на нее смотрели и очень любили ее. Катерина закусила губы, чтобы не расплакаться от благодарности к этим самым дорогим для нее мужчинам, с потаенной надеждой улыбнулась и, забрав вещи, ушла в сени.

— И то верно, — рассудил Михаил. — Ишь, чего удумала. Будто без рук мы, на еду не заробим. Главное, войну пережили, а теперь нам сам черт не страшен.

— За тебя я спокоен, сынок. А мать нашу жалко… Женщины, они как дети… вдвойне их жалко…

— Она ничего у нас, она терпеливая. Видел Аленку? Вон какая девица-красавица получилась. А приехала сюда — страх один, заморыш заморышем. Мать ее выходила…

— Я заметил, что и соседка выросла…

— Юля-то? Ну… Юля — человек. С ней хоть в разведку…

Иван достал из нагрудного кармана гимнастерки старинную ладанку и показал сыну.

— Не стал при соседях говорить. Эту ладанку передал мне Кирилл Яковлевич под Курском. А я ему Крест Сварога нательный. Поменялись и слова дали: кто вернется домой, тот детей благословит на жизнь совместную и продолжение наших древних родов. Держи. И… благославляю вас с Юлей. Да пусть хранят вас боги наши.

— Спасибо, отец. И тебе, и Кирилл Яковлевичу от нас с Юлей.

Он принял ладанку и спрятал ее в нагрудный карман своего кителя.

Вышла Катерина, а вернее, не вышла, а выплыла. Стройная, как девочка, и совсем молодая в этих полусапожках, с этой накинутой на плечи шалью, смущенной улыбкой и румянцем от волнения, она действительно походила на ребенка, взрослого счастливого ребенка. Видимо, ей тоже нравилось быть красивой и молодой.

— Ну вот и ладно, вот и хорошо, — Иван дотронулся до ее плеча, погладил волосы. — Очень к лицу тебе, Катя, эти наряды. А на базар все же сходи. Так вот и иди. Купи ребятам что-нибудь сладкое и себе подарок выбери.

Он достал из нагрудного кармана пачку денег, вложил их в руку Катерине и легонько подтолкнул ее к калитке.

«Чего это он так торопит ее, — мелькнуло в голове Михаила. — Наверное, устал в дороге до невозможности, поскорее отдохнуть хочет». Но тут же снова всплыли в сознании и забились, засуматошились слова, сказанные отцом совсем недавно, от которых пробегал озноб по спине и начинало щемить сердце.

Отец испытывающе посмотрел в глаза сыну, кивнул ему ободряюще, а пальцы его рук торопливо расстегивали и снова застегивали ворот гимнастерки.

— Отец…

— Будь мужчиной, сынок, — он легонько прижал его к своей груди, остранил и, не глянув больше в хмурое лицо сына, торопливо прошел на сеновал.

Михаил постоял среди двора, потерянный и одинокий. Настолько одинокий, что хотелось сорваться и куда-то бежать, звать людей, кричать. Заметил под крыльцом поскуливающего Полкана, поманил его к себе жестом. Собака отвернулась и тоскливо завыла.

— Я те повою, бездельник, — он замахнулся на собаку. Та выскочила из-под крыльца и опрометью бросилась в огород.

Какая удивительная тишина стоит на земле. Такая тишина бывает между вспышкой молнии и ударом грома. Короткий миг. И все равно в этот миг многое случается.

И Михаил думал о том же. Всего-то малую малость он поговорил с отцом, а как нелегко все сказанное уместить в сердце. И почему он, Михаил Разгонов, должен быть взрослее матери своей, а крепостью сердца равным с фронтовиками…

Из конюшни донеслось тихое и призывное ржание Игреньки.

Ну вот, дела да заботы, а лошадь день-деньской непоена. Молодой хозяин озабоченно прошел в конюшню, и тут, наедине со своим помощником в лесных работах, расслабился вдруг. Уткнулся Михаил прямо головой в ясли с пахучим сеном и беззвучно заплакал. Он плакал, на стыдясь своих слез, ведь никто их не видит, как никто не видел раньше и наперед не увидит. Потом отвязал повод Игреньки, припал лицом к упругой шее коня и утер слезы о жесткую гриву.

Думал о сыне и Разгонов-старший.

Он лежал на мягкой сенной благодати, раскинув широко руки и глядя на струны-лучики солнечного решета, что пробивались сквозь дощатую загородь сеновала. Струны-лучики, о них когда-то маленький Михалко рассказывал отцу, как о живых гонцах, манящих детей и взрослых в сказочную страну. Теперь не до сказок, пожалуй, Михалке. Что-то уж чересчур серьезный он и рассудительный, как дед Сыромятин, ни шалости в глазах, ни ребячьих желаний. А может быть, он с виду таков? Не успел еще Иван разглядеть сына, но преждевременная взрослость Михаила не насторожила отца, наоборот, успокоила. В работе парень, с бывшими фронтовиками да старухами трудится. Вот и дед Яков рядом. А Яков правильного закала старик и в другом человеке самую верную жизненную тропку приметит. И уж если он за столом сегодня по имени-отчеству величал Михаила, то другого, кроме как уважительного, мнения о сыне не может быть на селе.