Потом я подумал, что ещё слишком рано и можно подремать. Я поставил будильник на девять тридцать, лёг, но уснуть не смог. Пошёл на кухню, сварил овсянку на воде и вломил её в рот; когда мне кажется, что грозит опасность, я начинаю правильно питаться. Десять процентов Пенелопы Круз, пятьдесят процентов Сальмы Хайек, десять процентов Лизы Эдельштейн, пятнадцать — Одри, ещё пять — Дебби, в лучшие её годы… Остаётся ещё десять? Тогда ещё десять Пенелопы.

*****

Вопреки сложившейся традиции, мне не пришлось ждать Машу долго около подъезда, — когда я подрулил, она уже стояла у дороги, и мы без промедления отправились за покупками. В первую очередь мы поехали в дисконт-центр и купили там всё необходимое, кроме парика. Со стороны мы выглядели как обыкновенная парочка, прошвыривающаяся по магазинам. Когда я выбирал определённую вещь, то передавал её Мусе, а она шла в примерочную, я заходил вместе с ней и мерил. Уже через час у меня было две пары капроновых колготок, приталенный пиджак, кофточка на пуговицах, белая тонкая рубашка с высоким воротником, тонкий чёрный шейный платок, две пары следок и юбка. «Носите на здоровье», — напутствовала Машу продавщица на кассе. «Спасибочки-спасибочки», — ответствовала Муся. Из одежды оставалось купить обувь, — сабо на танкетке, кожаные, чёрного цвета. С этим было сложнее, потому что в обувном павильоне не было зашторивающихся примерочных, — все мерили обувь, присаживаясь на пуфики напротив зеркальных тумб. Найдя нужную модель и улучив момент, когда продавщицы отвлекутся разговорами друг с другом (покупательниц от разглядывания своих ног не мог отвлечь даже пожар), я просунул, заранее приготовленную ногу, в женскую обувь. Попадание с первого раза, тридцать девятый — мой. За париком пришлось ехать в дорогой торговый центр, в исторической части города. Муся примерила парик перед зеркалом, — ей явно не шли прямые длинные волосы с чёлкой, а может я просто не привык к ней-брюнетке. Короче говоря, парик я померить не смог, пришлось купить без примерки. Парик, как я и ожидал, был самой большой статьёй расходов, — длинный натуральный некрашеный волос — двадцать восемь тысяч рублей, — продавщица сказала, что это не так уж дорого для такой модели.

Когда мы, наконец, купили всё что необходимо и погрузились в машину, Маша спросила: «Расскажешь, зачем тебе этот маскарад?» «Расскажу… Потом, — ответил я. — Давай я угощу тебя обедом, вместо благодарности? Здесь полно всяких заведений». «Нет, — ответила Муся. — Хорошо, что последняя остановка Центр, — мне как раз сюда было нужно, я прям здесь сойду. Тебе больше ничего не надо?» «Нет, вроде всё купили. Тебя домой не везти, что-ли?» «Нет, здесь сойду. Созвонимся позже», — Маша открыла дверь. «Я позвоню, спасибо тебе», — мне не хотелось отпускать Машу, я думал, что мы посидим где-нибудь и, я кратенько расскажу о своих планах. Но, тем лучше, когда я рассказываю о планах, всегда энергия на их реализацию куда-то девается. Маша ушла. Я посмотрел на часы на приборной панели, — опережаю график. К режиссеру ехать было ещё рано, но я всё равно не торопясь покатил в его сторону. Подъехав к дому по проспекту Камалеева, я нашёл место во дворе, где я никому не мешал, и достал компьютер, чтобы сделать записи последних событий и своих мыслей относительно них.

*****

— Зубы. Зубы у тебя — что надо. Лёгкая кривизна придаёт сексуальности… Классической красавицы из тебя не выйдет… Девушка с изюминкой — да. Знаешь актрису Тильду Свитон?

— А точно! У нас одна судья работает… — я вспомнил обворожительную улыбку Регины Петровны.

— Знаешь ли ты, что японцы, которые впереди планеты всей, — нарочито беспардонно перебил меня режиссёр. — А точнее японки, специально искривляют себе зубы, чтобы выглядеть моложе, сексуальнее и… легкомысленнее что-ли… А легкомысленность и молодость сами по себе сексуальны, ты ведь не будешь спорить. Я уже не говорю о всякого рода накладках в виде вампирских клыков, которые крепят к собственным зубам с помощью стоматологического цемента, — я уже при первой встрече заметил, что дядю Пашу иногда, что называется, несло, он поднимал указательный палец вверх — в знак того, что он вещает и не терпит того, чтобы его перебивали, при этом он как-то вытягивался в струнку, выдавал какую-то информацию. — …И, само собой, украшения своего зубного состава бриллиантами и стразами, — не сказать, что данная особенность очень красила режиссёра.

Дядя Паша договорил до точки и, как-то сразу обмяк и погрустнел. Сделав ещё глоток из фляжки, он произнёс: «Твои зубы записываем в плюс, как и ресницы».

Он развернул мой стул к зеркалу.

— Что ты думаешь? — спросил режиссёр, нависнув у меня над правым ухом.

Я увидел размытое пятно на том месте, где у меня должно было быть лицо. Затем, когда зрение сфокусировалось, я увидел мужское лицо, размалёванное краской; я почувствовал приступ злости — злости на себя, на ситуацию, в которой я нахожусь, на ситуацию, в которой я скоро буду находится, злость на эту дурацкую идею с переодеванием, злость на свою наивность, на свою мать, конечно и, немного на режиссёра.

— Что думаешь? — повторил свой вопрос дядя Паша.

— Думаю… Я думаю, что мне надо снова начать пить алкоголь, потому что в тюрьме такой возможности не будет. Вот что я думаю! — заорал я и занёс руку, чтобы сорвать с себя парик, но дядя Паша угадал моё намерение и поймал мои руки.

— А ты темпераментная штучка, люблю таких, — проговорил режиссёр деланно страстным голосом, по прежнему держа мои руки. — А теперь послушай меня, любитель Станиславского… Константин Сергеевич сказал: «Борьба между мужским и женским началом вечна, неиссякаема», — он имел в виду вовсе не отдельного мужчину и отдельную женщину. Пока ты будешь думать над этим, я тебе расскажу ещё немного… Не фокусируйся на своём отражении. Не морщи лоб, — ты похож на мыслителя, — режиссёр осторожно отодвинул чёлку моих новых волос и аккуратно, лёгким прикосновением указательного пальца, разгладил поперечные морщины на лбу. Это незначительное мимическое преображение, изменило выражение лица ниже бровей. Как он догадался про лоб, — ведь за сплошной челкой-пони морщины были не видны. — Ты должен начать взирать на мир женскими глазами. Женщины взирают, я настаиваю именно на этом слове, на мужской мир (мужской ли он в действительности?) как на глупую детскую игру, в которой они чаще всего не принимают участия, а если и принимают, то отдают себе отчёт в том, что это всего лишь игра, — интонация режиссёра гипнотизировала меня. — Знаешь, как мамаши, сидя на скамейках вокруг детской площадки, следят умилённым взором за своими бестолковыми мальчишками, следят за тем,