– Я делаю это сейчас, – ответил я так же негромко.

Анна своим легким шагом подошла к нагромоздившимся здесь осколкам скалы и нашла место, словно специально созданное для нее и ожидавшее ее много веков. Я всегда со скрытым удивлением замечал, что она без труда находила в самой дикой глуши такого рода удобные уголки.

– С кем ты виделся? – спросила она.

– Я побывал сегодня дома, у профессора Мураха, у друзей… Потому что я оставляю здесь всех, Анна.

Эти слова прозвучали как жалоба, хотя это не было моим намерением.

– Так все получилось… – добавил я, как бы оправдываясь.

– А я – последняя, – сказала она.

Мы оба смотрели не друг на друга, а на белые гряды волн, идущие из черного океана, и, казалось, будто это надвигается весь горизонт. Иногда во время нашего разговора у меня возникало впечатление, что на самом деле это море… замерло на месте, а мы несемся через него, стоя неподвижно на вершине скалистого обрыва, и волны расступаются перед нами.

Она спросила, сколько времени протянется путешествие. Я удивленно посмотрел на нее: об этом говорилось уже несколько раз.

– Около двадцати лет, – сказал я и сам удивился.

– Скорость «Геи» будет больше половины скорости света?

– Да.

Казалось, она вглядывается в даль, но мое внимание привлекло еле уловимое движение ее губ. Я понял: она считала. И не ошибся.

– Путешествие продлится около двадцати земных лет, – сказала она. – Но благодаря скорости корабля вы станете старше лишь на… – Она замолкла, как бы сомневаясь в своих беззвучных подсчетах.

– …На пятнадцать или шестнадцать лет… – Я замялся, увидев ее странную улыбку.

– Когда ты вернешься, я буду старше тебя, – объяснила она.

Я не знал, что ответить. Мне было неудобно стоять, но я не решился поменять позицию. Устремив взгляд на непрестанно шумящий океан, я стоял и чувствовал, что молчание, которое недавно так крепко нас соединяло, теперь разъединяет.

– Анна! – выкрикнул я с отчаянием. – Мне кажется, я был искренен с тобой, нам было хорошо вместе, и мы могли…

– Зачем ты это говоришь? – спросила она, все еще глядя прямо перед собой, как бы в несколько сонном упоении. Ее спокойствие усиливало мое ощущение одиночества.

– Я говорю потому, что сейчас мне кажется, будто мы чужие, Анна… но ведь это же неправда? Это не может быть правдой…

– И однако это правда, – ответила Анна, и я бы безвольно согласился с этим, если бы она не сделала того, что так часто меня в ней поражало: она улыбнулась, то ли иронично, то ли грустно – определить я не умею.

– Анна…

Я хотел прижать ее к себе, но она мягко отстранилась.

– Если я что-нибудь значу для тебя, то потому только, что всегда держалась независимо, – проговорила она. – Если бы я была другой, то ты, наверное, не прощался бы со мной последней…

– Может, ты и права, хотя я не верю в это, но разве об этом нужно говорить сейчас?

– Ты хотел бы каких-то слов, нежных или печальных, чтобы они были этаким симфоническим финалом нашего знакомства? – сказала она с легким оттенком насмешки. Она уже не улыбалась. – А если бы я сказала тебе сейчас, что хочу…

– Оставь, пожалуйста, шутки, – ответил я, а она засмеялась, заметив движение, с которым я совладал, замешкавшись на долю секунды. Она заливалась смехом, ее темные, растрепанные ветром волосы отлетали на выступ скалы, к которому она прислонилась спиной, и окаймляли его края так же, как бушующая под нами вода окаймляла камни обрыва.

Ее смех было смутил меня, но это продолжалось мгновение. Потом пришла мысль, которая часто возникала у меня, когда Анна была рядом. «Вот, – думал я, – женщина, среди тысяч людей выделившая меня; она – огромный, цельный, замкнутый мир, ставший для меня одного таинственно сильным и притягательным. И теперь этот мир уходил от меня, нас уже разделяло так много, что перед этим физическая, плотская близость совершенно беспомощна». Я прикоснулся к ее руке, она посмотрела мне в лицо. В ее глазах вспыхнул огонек – теплый, мягкий, ласковый.

– Анна, – прошептал я, – все так и есть: я мало знаю о тебе, а ты – обо мне; у нас не было ничего, кроме возможностей, и им не дано было развиться. Но я хочу, чтобы ты знала, как много благодаря тебе…

– Какой же ты глупый и упрямый! – сказала она, улыбнувшись. – Опять эти ничего не значащие фразы?

– Так что же мне делать? – спросил я, как ребенок, а она коротко рассмеялась, но сразу же стала серьезной и, откинув голову назад, сказала: – Да разве я знаю… Может, поцелуй меня… Другого выхода не вижу…

Я обнял ее. Мы смотрели друг другу в глаза. Я без труда мог бы среди всех оттенков небосклона найти цвет ее глаз, в которых, как в маленьких небесах, отражались сейчас два крохотных солнца.

Она встала, отряхнула платье и внимательно, как бы даже недоверчиво, осмотрела себя в маленькое зеркало, причесывая волосы моей гребенкой. Меня всегда трогало выражение суровой простоты, которое появлялось на ее лице, когда она начинала приводить себя в порядок, но сейчас при мысли, что я вижу ее в последний раз, невыразимая грусть сдавила мне горло.

– Уже поздно, самолет улетит без тебя, – сказала она. А когда я, вскакивая, зацепился ногой за торчащий из земли камень, взяла меня под локоть маленькой, сильной рукой. – Осторожней, увалень, идем, а то как бы тебе вместо звезды не полететь в воду…

Когда-то, в давние времена, люди были узниками пространства. Представление о Земле для них ограничивалось теми местами, где они рождались, жили и умирали. Первым путешественникам пришлось преодолевать лесные чащи, ревущие реки, непроходимые горные цепи. А на континентах, разделенных океанами, жизнь складывалась – на каждом из них – обособленно, будто на отдаленных планетах. Как были изумлены финикийцы, когда, очутившись на своих кораблях в Южном полушарии, увидели, что солнце движется справа налево, а за тропиком Козерога серп луны поднимается из-за горизонта двумя красноватыми рогами вверх.

Пришло время, когда на картах земного шара стали стираться белые пятна, время длительных, тяжелых и героических плаваний на утлых парусных суденышках – эпоха Колумба, Магеллана, Васко да Гамы. Но Земля продолжала оставаться огромной, и чтобы обогнуть ее на корабле, иногда едва хватало целой человеческой жизни. Многие из тех, кто первым отправился вокруг света, так и не увидели больше родины. Лишь в эпоху машин наша планета начала уменьшаться. Кругосветное путешествие стало длиться месяцы, недели, потом дни, и тогда оказалось, что, завоевывая пространство, человек затронул то, что всегда казалось ему самым нерушимым, – время.

Каждому из нас теперь случается, путешествуя, догонять угасающий день, удлинять или сокращать ночь и, наконец, при полете против вращения Земли вдруг перескакивать в другой день недели. Это стало настолько обычным, что никто над этим не задумывается; люди, работающие на искусственных спутниках, привыкают к их местному времени с циклом сна и бодрствования меньшим, чем земные сутки, но без труда меняют привычки, возвратившись на Землю. Да, сократилось пространство, перестало быть абсолютным время, но завоеванная благодаря этому свобода пока еще незначительна. Даже на космических кораблях, возвращающихся из далеких экспедиций к орбитам Сатурна или Плутона, время отличается от земного на три, четыре, пять дней, но не больше.