И ты должна об этом помнить.

Она молчала. Когда наконец отозвалась, слова ее прозвучали так, будто в глотке ее сидел кусок льда.

— Отплатили? — прохрипела она. — Чем отплатили? Смертью нескольких тысяч селян и мелких купцов? Мое племя потеряло в той резне четвертую часть души. Если бы мы хотели отплатить вашим родственникам, мы должны были бы убить каждого второго меекханца отсюда до Кремневых гор. Нет… Не было отплаты, не по закону…

— Была, — сказал он ласково. — Душа за душу и сердце за сердце. Нынче мы с ними торгуем и переводим караваны через пустыню. Крови пролилось достаточно… Твоя боль…

Она встала, меряя их взглядом с возвышения.

— Я не чувствую боли, — сказала она спокойно. — Я потеряла тогда отца и мать, трех братьев и сестру, восемь кузин и кузенов. В нашей афраагре было немного взрослых мужчин, большинство отправились в пустыню сопровождать караваны. Мы должны были начать что-то подозревать, когда внезапно к нам обратилось вдвое больше купцов, нежели обычно. Хотели оттянуть воинов из селения — и им это удалось. Я не чувствовала гнева, когда они одолели баррикаду при входе и когда началась резня. Ох, пришлось им нелегко, на одну нашу душу мы посылали в объятия Матери две их. Это их разозлило… Не потому, что сражались с ними женщины и дети… Но потому, что те оказались столь умелы. Они не могли этого понять. Им обещали легкую победу… а приходилось захватывать дом за домом, врываясь в коридоры, разбивая стены. Мы сражались мечами, саблями и копьями… а когда их уже не хватало, то ножами и зубами. Мы делали все, чтобы не унизить душу, но я не чувствовала гнева или ненависти. Вооруженные нападения и схватки — часть нашей жизни, точно так же как восходы и заходы солнца. Разве не ради этого мы существуем? Чтобы хранить готовность к возвращению?

Она сделала шаг вперед, сходя с возвышения.

— Моя самая старшая двоюродная сестра и я держали оборону в сердце усадьбы, в комнате вроде этой, — повела она рукою вокруг. — Вместе с нами было восемь детей, мои кузины и дети других родственников. Мы сделали все, что от нас требовалось, и закон остался доволен. И в тот момент… я тоже не ощущала гнева. Это была моя обязанность. Но когда солдаты прорвались сквозь двери, когда вошли внутрь, переступая через тело моего отца, прошитое несколькими арбалетными стрелами… Был там молодой офицер… почти твоего возраста… посмотрел на нас, на окровавленные сабли в наших руках и на то, что мы сделали. Я увидела в его глазах сперва ужас, а потом… сострадание. Оскорбительное для меня и моей гордости сострадание! Тогда гнев взорвался во мне, словно вулкан. Тот солдат вторгся оружно в мой дом и вырезал мой род. А потом, хотя ничего о нас не знал, имел наглость сострадать мне. Имел наглость ужасаться тому, что заставил меня сделать. Я медленно сняла экхаар и показала ему свое лицо, он удивился, что я такая молодая… он и трое его людей. Продолжал удивляться, даже когда я перерубила ему трахею. Его люди сражались хорошо, но этого не хватило, чтобы противостоять моему гневу. А потом… я услышала, как играют трубы, зовущие меекханцев отступить. Их стража приметила идущих нам на помощь воителей из соседнего племени.

Она перевела дух.

— И тогда я перестала чувствовать гнев… Раз и навсегда. Более ни разу я его не чувствовала, но нынче знаю одно: мы и они никогда не договоримся. И их кровь не должна смешиваться с нашей… — В голосе ее слышалась горькая злость. — Взгляни на себя, парень. Ты приходишь в мой родовой дом, когда здесь нет ни одного мужчины, который мог бы тебя сдержать, приходишь сюда, кипя гневом, но без оружия, чтобы охранял тебя закон гостеприимства. Ни один истинный иссарам не поступил бы так, ты удивительно легко пропитался чужими обычаями, твое сердце наполнено чужими законами. Можешь считать себя одним из нас, но в глубине души — ты не наш. — Она повернулась к нему спиной. — А теперь — прочь оба из моего дома. И если пожелаете вернуться, не забудьте оружие, — добавила тихо Ленгана.

Йатех стоял без движения, глядя на матрону. Деана видела сейчас его в профиль, а потому не все могла прочесть по его лицу. Но ее поймало врасплох понимание и хмурое, мрачное смирение, что появились на лице брата. Мы те, кто мы есть, сказал он чуть ранее. Только теперь она начала понимать, что он имел в виду.

— Ты привела в род трех сыновей, уважаемая, — сказал он спокойно. — Усилила племя. Это хорошо. Плохо, что ослабляешь его сплетнями и ненавистью. Когда в следующий раз я приду сюда, то не забуду оружия.

Ленгана х’Леннс гордо вскинула голову:

— Я буду ждать, меекханец.

* * *

— Ненависть… — Она даже на миг не поменяла стойку. — Ты полагаешь, что мы ее не ощущаем? Так ослепило тебя чувство обиды, что ты отказываешь нам в таком праве? Та пролитая кровь создала меж нами и меекхан-цами глубокий и широкий ров. Почти пропасть. И вот уже четверть века мы пытаемся его засыпать. И не всегда это удается. Мое племя не потеряло никого во время вашего нападения, — добавила она чуть погодя. — Никого непосредственно. Но узы крови втянули и нас в спираль гнева. Три года назад первый из рода х’Леннс женился на вдове из племени д’рисс. Ленгана х’Леннс потеряла в той войне почти всех родных. Прибыла она к нам с тремя сынами и гневом, который наполнял ее так, что она перестала его замечать. Гнев сделался кровью в ее венах и воздухом в груди. Если бы ты встретил снаружи ее — она убила бы тебя не колеблясь.

Аэрин молча смотрел на женщину, лишь шевеля губами, будто прожевывая какие-то слова.

— Ничего не скажешь?

Он покачал головой.

— Нет, — прошептал он. — Ничего. Между тобой и мной не должно быть много слов.

— Почему? — Ее поймала врасплох мягкость его слов.

— Потому что твой брат тоже не был разговорчив. Умел молчать часами, а порой — и целыми днями. Тогда он был словно ходячая статуя, замирал неподвижно на много часов, иногда на жарком солнце, в дождь или в холоде подвала. Поручения принимал кивком, но молча. Случались дни, когда он пил лишь чистую воду, бывали и такие, когда не пил и не ел вообще. — Он на миг прервался, а потом ударил: — Знаешь, хорошо видно, как ты поглощаешь каждое слово о нем. Стискиваешь кулаки, склоняешь